И вот перед Роджером разворачивается шествие воинов всех времен и народов. Мелко перебирают копытами неказистые лошадки монгольской орды. Печатают шаг железные легионы Рима. Веют пернатые гребни над шлемами мексиканских воинов… Но сквозь молодецкий цокот предательски прорываются жалкое бряцание ржавых доспехов, кряхтение древних мощей, скрип заизвесткованных суставов.

Через площадь под пение литавр и барабанный гром тянулся парад мертвецов. Лихие скелеты в кирасах и мужественные скелеты в бушлатах, разудалые скелеты в мушкетерских плащах и бравые скелеты в безукоризненной форме СС. В прах выкрашивалась ткань былых знамен, трещали, надламываясь, изъеденные древки копий и плыл над шеренгами сладкий запах тлена.

Роджер бросил взгляд на Главную Трибуну. Ничего себе кампашка собралась! Узкоглазый Чингисхан нашёптывал усатому генералиссимусу: «Не оставляй в живых того, кто сделал тебе добро, – тогда ни у кого не будешь в долгу!». Генералиссимус улыбался и мусолил рукой тлеющую трубку. За низкорослым монголом маячил гордый профиль Александра Македонского. Топорщил усы «железный канцлер» Отто фон Бисмарк. Он всё ещё верил, что великие вопросы времени будут решаться железом и кровью. А вот и Моше Даян, израильский герой, ястреб, гений войны: с небрежной улыбкой косит единственный глаз на Саладина, прославленного ратника мусульманской веры…

А по мостовой нескончаемо цокали проржавевшие подковы, шаркали давно «убитые» подметки, жалобно звякали зеленые от времени шпоры.

Роджер знал: где-то за пределами центральной площади, заполоняя параллельные улицы, двигалось иное шествие: тяжко переставляли ноги миллионы чёрных вдов, тянулись чумазые армии сирот-беспризорников, катились на раздолбанных тележках инвалиды, истерзанные осколками, обкорнанные мечами, шашками, ятаганами…

Этих на площадь не пустили: нечего омрачать взор Небожителей! И текли, текли вдали от праздника неиссякающие потоки беды – под конвоем примкнутых штыков, под приглядом обнаженных сабель. Под присмотром безжалостных глаз крепких мужчин в васильково-краповых фуражках НКВД, в косматых папахах «Дикой дивизии», в парчовых халатах Батыевой орды.

* * *

Платонов проснулся с тяжестью на сердце. Сегодня в его сны опять ворвался Санька Мигалкин. И опять он уезжал. Убывал на элегантном скоростном экспрессе с вышколенными не проводниками даже, а стюардами.

И вся железнодорожная автоматика была на уровне, и бдительные диспетчеры не отрывали взора от электронных пультов, и всё было отлажено донельзя. А профессор знал: быть беде! Изящный экспресс обрушится с моста, и не спасется никто: ни радостные пассажиры, ни отутюженные стюарды, ни чертовски опытный машинист.

Платонов барабанил в стекло, за которым полыхали рыжие Мигалкинские вихры:

– Санька, быстро выходи! Бегом беги из этого долбанного поезда!

Но тот смотрел, казалось, сквозь профессора, не видя его и не слыша.

Платонов бросился к вагонной двери. Она оказалась заперта. А поезд, лязгнув сочленениями, начал отходить от перрона.

Платонов опять ринулся к окну купе. И успел заметить: там, внутри метнулась стремительная тень, подхватила Саньку и вынесла вихрем. Что за черт?!

Пара мгновений – и распахнулась вагонная дверь, на перрон соскочила стройная мужская фигура, схватившая в охапку рыжего пацана. Неизвестный опустил парнишку на серый бетон платформы и бросился вперед – обогнать поезд, успеть перевести стрелку на запасной путь.

– Стой! Эй, куда ты? – взывал Платонов к нежданному спасителю.

Но тот не оборачивался, а профессор знал, что человека этого уже не догнать. Одного не мог профессор взять в толк: откуда в обречённом составе объявился московский подполковник и почему он, а не Георгий Платонов, вытащил Саньку, а теперь спасает весь поезд?

* * *

Шквалистый ветер, злобно залетающий в форточку, оповестил Роджера: погодка нынче мало подходит для морских прогулок. Что, впрочем, не имело значения. Она должна будет состояться даже при самуме, цунами и землетрясении на полную катушку по шкале Рихтера.

Вчера поздним вечером ему позвонил Викинг – предупредил, что ночует в своей халабуде, и встречу назначил прямо в яхт-клубе, царстве боцмана Мордальона.

Подполковник наскоро собрался, натянул куртку поверх наплечной кобуры с «капитаном Макаровым». Согласно законам военного времени! – невесело усмехнулся он. Откуда-то из школьной программы всплыло: «Война есть продолжение политики специфическими средствами». Да уж, сочетание – что надо! От политики за километр несет сортиром, от войны – кровью. Вот и получается: кровавый понос. А расчищать эту прелесть – тебе, господин подполковник.

Роджер встряхнулся: отставить чернуху! Помни, Лёха, чему учили китайские мудрецы: «Настоящее длится не больше трех секунд». Так что не рви себе сердце, пока ТО настоящее ещё не наступило. А когда оно придёт, проживи его достойно. Ты убьешь сбрендившего фанатика, и в сердце не будет сомнений и прочих розовых соплей. Делай, что должен, и будь, что будет!

Он завораживал себя словами, а в душе поселились холодная ярость и ожидание грядущей пустоты.

* * *

«Ладу» подполковник оставил на стоянке подле яхт-клуба и через пару минут пожимал клешню старому морскому крабу:

– Привет, Ардальон Парфёныч! Где тут мой приятель – профессор Платонов?

– Ты, стал быть дело, будешь Ледогоров? – проскрипел Мордальон.

– Я буду! – удостоверил «Лексей Николаич». – Собственной персоной.

– Тебе профессор депешу оставил. Погодь, щас притараню!

И Мордальон захромал куда-то в служебные недра. Вернувшись, вручил Роджеру заклеенный конверт:

– Вишь, так на депеше и означено: Ледогорову Лексею Николаичу. На, стал быть дело, держи, коли тебе!

Очень Роджеру не понравилась история с «депешей». Он кивнул морскому крабу и вернулся к «Ладе». Забрался в салон, и только здесь рванул оболочку из плотной коричневой бумаги. Наружу вылупился неожиданно белоснежный листок. Один-единственный. Роджер читал строки, написанные четким, размашистым почерком:

«Дорогой Алексей Николаевич! Я знаю, что Вам надлежит сделать. И пришёл к решению – освободить Вашу душу от тяжкого греха. Я ухожу сам.

Ухожу не потому, что Вы меня прижали к канатам. Даже устранив меня физически, Вы бы не изменили ровным счетом ничего. Я заранее предусмотрел подобный вариант и запустил программу, которая надежно сработает в нужный день и час. Вчера вечером я отключил ее сам. Потому что, наверное, Вы правы: то, что следует иссечь тонким хирургическим скальпелем, я пытался вырубить топором. И в топорной этой попытке мог погубить многих и многих.

Как спаситель человечества я оказался вполне профнепригоден, такой вот получается кегельбан. И теперь не Ваши отцы-командиры, а я собственной рукой подписал себе приговор. Понимаю, что Вам понадобятся, так сказать, вещественные доказательства моей смерти. Так вот: меня (скажем так!) Вы найдете в халабуде. Дверь не заперта.