Понимала ли ты, родная, сколь многое ты забрала с собою, когда ушла? Ты отняла у меня даже мое прошлое, даже все то, что мы с тобою никогда не разделяли. Не прав я был, когда сказал, что культя уже не так болит после ампутации. Я обманывался – видов боли так много, что я обнаруживаю их лишь постепенно, по одному.

Однако ж я дважды в выигрыше – но теперь я слишком хорошо себя знаю, чтобы называть свои приобретения «непреходящими». Обращаясь к Богу, мой разум больше не натыкается на запертую дверь; обращаясь к Х., больше не обнаруживает пустоты – или этого моего суетливого беспокойства о ее мысленном образе. Мои записки этот процесс сколько-то отражают – но не настолько, как я надеялся. Возможно, обе перемены не так уж и заметны. Ведь резкого, пронзительного, впечатляющего перехода не было. Так согревается комната, так занимается день. Когда впервые замечаешь, что потеплело или посветлело, оказывается, что это произошло уже какое-то время назад.

Это записки обо мне, о Х. и о Боге. Именно в таком порядке. Порядок и соотношение именно такие, неправильные. А еще я вижу, что ни разу не думал ни о Боге, ни о ней в том ключе, что называется прославлением. А ведь так было бы всего лучше для меня.

Прославление – это вид любви, в котором всегда есть толика радости. Славятся в должном порядке: Он – как даритель, она – как дар. Разве, восхваляя, мы неким образом не сочетаемся с тем, чему возносим хвалу, как бы далеко от него ни находились? Надо бы мне делать это почаще. Я утратил прежнее единение с Х. Я далек, далек в долине собственной чужеродности от соединения с Богом, которое, если Его милости беспредельны, я однажды смогу обрести. Но, прославляя, я по-прежнему в некоторой степени сочетаюсь с нею и в некоторой степени сочетаюсь с Ним. Лучше, чем ничего.

Но, может статься, мне такое не дано. Вижу, выше я писал, что Х. подобна мечу. Это правда – постольку-поскольку. Но совершенно недостаточно само по себе и вводит в заблуждение. Такое сравнение надо было уравновесить. Надо было сказать: «А еще она подобна саду. Подобна лабиринту садов, где за стеной обнаруживаешь еще стену, за изгородью – новую изгородь, и чем дальше в сокровенные глубины заходишь, тем больше они полнятся изобильной и благоуханной жизнью».

И тогда я сказал бы, – и о ней, и обо всех восхваляемых мною творениях: «Так или иначе, неким непостижимым образом все это подобно Ему, сотворившему мир».

Так, от сада – к Садовнику, от меча – к Кузнецу. К животворящей Жизни и к Красоте, красотой наделяющей.

«Она в руках Божиих». Эти слова обретают новую силу, когда я думаю о ней как о мече. Что, если земная жизнь, которую я разделял с нею, была лишь одной из стадий закалки? А теперь, возможно, Он берется за рукоять, взвешивает в руке новый клинок, со свистом рассекает им воздух. «Этот меч сделан в Иерусалиме»[157].

Один из моментов прошлой ночи можно описать не иначе как через сравнения. Вообразите себе человека, который находится в кромешной темноте. Он думает, что он в подвале или в темнице. И вдруг раздается некий звук. Ему кажется, что звук этот доносится издалека – это шумит прибой, или ветер гудит в кронах, или где-то в полумиле оттуда пасется стадо. А если так, выходит, он ни в каком не в подвале, а на воле, под открытым небом. Или, допустим, совсем рядом слышится звук потише – приглушенный смешок. А если так, значит, рядом с ним, в темноте, друг. Так или эдак, отрадный звук, очень отрадный. Я не настолько безумен, чтобы засчитать этот опыт за доказательство чего бы то ни было. Это я прокручиваю в воображении мысль, которую всегда чисто теоретически допускал, – мысль о том, что я, равно как и любой смертный в любой момент времени, могу глубоко заблуждаться относительно того, где на самом деле нахожусь и что со мной происходит.

Пять чувств; неисправимо абстрактное мышление; хаотично избирательная память; набор предрассудков и допущений настолько обширный, что проанализировать я смогу лишь немногие – и всех никогда не осознаю. Ну и много ли подлинной реальности способен такой аппарат пропустить сквозь себя?

Я, по возможности, избегал бы крайностей. В сознании моем борются два прямо противоположных убеждения. Первое – что Вечный Ветеринар еще более неумолим и вероятные операции куда более болезненны, чем в самых наших страшных фантазиях. А второе – «Все должно быть хорошо, и все будет хорошо, и все, что бы то ни было, будет хорошо»[158].

И неважно, что у меня нет ни одной хорошей фотографии Х. Неважно – не особо важно, – что я помню ее нечетко. Образы и подобия, будь то на бумаге или в голове, сами по себе не так уж и значимы. Это просто связующие звенья. Возьмем аналогию из неизмеримо более высокой сферы. Завтра утром священник даст мне маленькую, кругленькую, тоненькую, холодную, безвкусную облатку. Разве это недостаток – разве это в некотором роде не достоинство – что она не претендует ни на малейшее сходство с тем, с чем меня воссоединяет?

Мне нужен Христос, а не что-то, на Него похожее. Мне необходима Х., а не то, что ее напоминает. Действительно удачная фотография в конечном итоге может стать ловушкой, кошмаром и препятствием.

Полагаю, подобия небесполезны, иначе они не были бы столь популярны. (И неважно, идет ли речь о картинах и статуях вне нашего сознания или о воображаемых образах внутри его). Мне, однако, опасность их представляется более очевидной. Изображения Священного легко становятся священными изображениями – иконами. Мое представление о Боге – не божественная идея. Ее нужно разбивать вдребезги снова и снова. Да Он и Сам это делает. Ведь Он – великий иконоборец. Наверное, мы даже могли бы сказать, что такое разрушение – одно из свидетельств Его присутствия? Боговоплощение – лучший тому пример; все прежние представления о Мессии рассыпались в прах. А большинство иконоборчеством «оскорблены»; блаженны те, кто нет. Но то же самое случается и в наших личных молитвах.

Действительность по сути своей – иконоборчество. Земная возлюбленная, даже в этой жизни, неизменно торжествует над вашим представлением о ней. Именно этого вы и хотите. Вам нужна именно она – она, со всем своим упрямством, слабостями и недостатками,