…Минут через двадцать он уже тренировался под моим руководствомчитать несколько простых, сдержанных фраз… Потом задумался и сказал:

— Слушай… у нас в одном городке под Клужем был такойслучай… Немцы гнали на расстрел колонну, в которой шла одна семья, и самаямладшая у них, трехлетняя, была такая беленькая, совсем арийская девочка.Немец, офицер, который сопровождал колонну, увидел ее, спрашивает — а этотребенок откуда? — вышвырнул из строя и прогнал. Всю семью через полчасаблагополучно расстреляли.

А девочка побрела назад, и когда подошла к дому, увидела вокно, что за их столом уже сидит и дружно выпивает соседская большая семья. Иэта кроха, эта умница, как-то поняла, что домой заходить не нужно. Она пошла ксинагоге, но синагогу сожгли накануне… И тогда она — трехлетний ребенок! —пришла в церковь. И священник спрятал ее в подвале. И четыре года держал ее вподвале, по ночам только выпускал подышать воздухом. У нее отросли такие чудныебелокурые волосы, в темноте они были, как ангельское сияние вокруг головы… Ну,и скоро поползли слухи, что по ночам по городку бродит последний еврейскийребенок. И что на самом деле это ангел, который спасает людей… Там, понимаешь,недалеко был лагерь… И тех, кому удавалось бежать, она провожала до старогоримского моста, там у священника был тайник… Ну, что ты плачешь? — спросилон, вытирая большим пальцем правый глаз. — Не плачь, она осталась жива. Яэту историю знаю от брата, он там у нас, в Яд-Ва-Шем, принимал эту женщину, иони сажали в честь священника дерево, знаешь, в Аллее Праведников?

— …а что с?..

— …вот именно… Священника немцы прикончили случайно, поошибке. Приняли его за… собственно, за того, кем он был… Вот так-то… Да…постой, я еще раз прочту эту замбуру… — и он опять забубнил по-русски тенесколько фраз, которые я накатала для него за десять минут.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Где список выступающих, по которому Клара будетобъявлять?! Где список, кто его составлял?! Кто за кем идет?!

По огромному фойе концертного зала «Родина» бегал Митя,мальчик господина Оболенски.

Костян возился с техникой, мы раскладывали повсюду нашигазеты «Курьер Синдиката» — непременную нашу кладь. Так у бедуина, главное —его цветастый тканый мешок, что перекидывает он через спину ослика.

Уже металась где-то вокруг Галина Шмак, заставляя встречныхнаговаривать ей на диктофон впечатиления. Отовсюду — то из-за кулис, то изфойе, то из оркестровой ямы, то с колосников раздавались «Куплеты тореадора», иголос Галины, усиленный замечательной акустикой концертного зала, гремел:

— …а почему финский смеситель когда договаривались нанемецкий и в позапрошлый четверг я тоже уже была на Тишинке и искала обои вделикатный цветочек тем более что по пятницам у меня идет такая верстка всехматериалов что дым из ушей и Алешка паршивец в самый момент прикинулся сгриппом так я одна на всех и козлы в типографии туда же…

Уже явились рядовые спецроты Фиры Будкиной во главе скомандиром. Они чинно разгуливали по фойе, рассматривая нашу выставку ифотографии певцов и актеров на стенах («смотри, тут она просто куколка, а ейведь хорошо за семьдесят…»), и были абсолютно спокойны: я распорядилась выдатьстарикам билеты из золотого запаса — в первом ряду, где обычно сидит чиновныйцвет еврейских организаций.

— Где последний вариант списка, тут явились отКозлоброда с требованием ликвидировать Колотушкина, а господин Оболенскизаявляет, что…

— Митя, — перебила я, — отвалите от меня сэтой чушью. Списки у Клары, она утверждает, что у нее последняя версия…

— Что-о?! Где ж эта… эта…

Он ускакал вниз, потом возник на лестнице и взвился натретий этаж. Клары нигде не было…

Появился мой Слава, который за руку вел диковинную птицу —израильскую певицу Моран Коэн, похожую, как и все восточные евреи, — то лина индианку, то ли на таитянку… Она шла, с заплечным мешком, в каком-то длинномплатье, вернее — цветастом оборванном сари, — как ребенок, вцепившись вСлавину руку и оглядываясь вокруг с видом Али-Бабы, угодившего в пещеру к разбойникам.

— Очуметь можно, — сказал мне Слава. — Чистоканарейка: пела всю дорогу, и все непонятное, тычет пальцем в окно, ахает,вскрикивает, как блажная, всему удивляется, и все поет, поет… Вы уж с нейпоговорите по-вашему, Ильинишна, а то у меня опасение, как с тою птичкой — какбы концы не отдала. Может, корма насыпать, водички дать, погреть ее как-то?

Костян сказал ему:

— Разбежался, — погреть!..

— Хай, Моран, как дела, как доехала, все в порядке?

Услышав родной язык, она вскрикнула, обняла меня и… запела…Господи, вот этого мне еще тут, посреди всей этой замбуры, не хватало: возитьсяс непосредственностью творческой сабры.

— Мне надо распеться, надо проверить микрофоны, ясегодня в форме, хочу петь часа два!

Я испугалась. Поющей сабре по программе выделили пять минут.Со страшным скрипом.

— Знаешь, к сожалению, сегодня много выступающих,большая торжественная часть.

— Отлично, я буду сопровождать все выступлениятамбурином!

Она проворно скинула с плеча мешок, извлекла оттуда тамбурини стала распеваться прямо в фойе — сначала негромко, потом все болеевоспламеняясь. Постепенно вокруг певицы стала собираться публика, и она,улыбаясь, подмигивая каждому, замечательно легко и устремленно двигаясь покругу, гибкими своими руками ритмично выколачивая из тамбурина дробь, запелауже во весь голос. Маша побледнела и схватилась за голову.

— Дина, — заметила Женя, — а у нас намечаетсядовольно веселый Вечер Скорби…

Вокруг собралась уже приличная толпа зрителей, не оченьблизко знакомых с культурой восточных евреев. Приглашенные на Вечер Памяти иСкорби, они с обалделыми лицами глядели на блиц-представление пестройраскованной бродяжки.

— Эт что это? Цирк? Шапито? — спросил кто-то рядомсо мной.

— Да кто ж ее знает… По-туркменски поет, что ли… Лиза,может, мы не туда пришли?

Наконец мне удалось вклиниться между песнями восточной дивы,утащить ее в гримерку, послать Женю за бутербродами, чтобы покормить прелестнуюэту, ни в чем не виноватую девочку. Не переставая щебетать, она достала из тогоже заплечного мешка какие-то свои, совсем воздушные, лоскуты, и сбросила туфли,и без того слишком легкие для этого времени года в Москве.

— Понимаешь, исполнять это надо босиком, а иначестрасть не рвется наружу… Босые ноги — символ обнажения души, искренностичувств, я буду петь сегодня до ночи, нет, до утра!..

В сильной тревоге я вышла из комнаты и, проплутав по темномукоридору, неожиданно оказалась за сценой, где в самом разгаре шла дикая сварамежду Митей и президентом общественного фонда «Узник». В полутьме кулис за нимивозвышался бледный Козлов-Рамирес, пытавшийся встрять с какой-то своей заботой,и каждый раз отпихиваемый крепкой рукою Клары.