объясняться тем, что у него не было другого выбора в месяцы, когда надо было непременно издать большой кусок романа, включающий кульминационные главы; для исследователя же авантекста АК столь далеко не полная спевка между автором и копиистом — дополнительный источник захватывающей интриги при реконструкции генезиса книги.

Начало второго сезона, вышедшее в «Русском вестнике» в январе 1876 года, составили главы 13–32 Части 3. Повествование о каждом из героев, за исключением Кити[652], возобновляется с того самого момента (в случае Каренина, Анны и Вронского — в пределах суток), в который их застала пауза в сериализации[653]. Напомню, что главы январского выпуска повествуют о важном для Каренина, Анны и Вронского вечере после скачек и следующем дне, как и о завершении летних занятий и досугов Левина, вобравших в себя задумку книги о земледельческом труде в России (несомненно, эхо впечатлений Толстого от общения с крестьянами в тогда еще не густо заселенном степном Поволжье), попытку устройства товарищества на паях с крестьянами и приезд к нему в гости смертельно больного брата Николая. Уже после публикации этих глав Толстой обратился к Части 4, которая увидит свет в феврале — марте 1876 года и в которой ему предстояло найти окончательную развязку темы, уже частично разработанной в ранних редакциях, — болезни и выздоровления Анны и ненужного ей христианского прощения Каренина. Надежно датируемые 1875-м — началом 1876 года целые рукописи или их фрагменты[654] отразили долгий поиск этого решения, сопровождавшийся колебаниями автора.

2. Утешение и искушение карьерой

На этом витке генезиса АК прослеживаемая нами тема расторжения брака, вновь обретя актуальность для построения сюжета, расширяет свою ассоциативную и мотивную сферу. Как доказывается ниже, не раньше конца зимы 1875/76 года Толстой отказался от первоначального замысла придать расставанию супругов Карениных юридическую форму развода. Но прежде чем проблема развода заявила о себе в построении сюжета со всей остротой, автор подверг обоих мужчин Анны одновременному испытанию соблазнами карьерного взлета, дальнего путешествия или смертельного риска. Во многом именно это усложнение сюжета и тематики вывело творимый роман на тот участок, где автору — или, в другой перспективе, его героине — потребовалось сделать выбор между принятием и отклонением предложения развода.

Вернувшись после долгого перерыва к работе над книгой, Толстой существенно замедляет повествование в сравнении с предшествующими редакциями глав о событиях, вызванных объяснением Карениных в карете. Теперь это не пара, а около десятка глав Части 3. Целые сцены пишутся наново, без «подпорок» набросков в ранних рукописях или, по выражению В. А. Жданова, «без какого-либо давления со стороны первоначального материала <…>»[655]. Ближайший эффект признания Анны для нее самой, для Каренина и Вронского подается крупным планом, со много большим, чем в прежних версиях, погружением в психологию героев. И один из факторов, существенно помогающих автору в этом, — наконец вполне реализующаяся ипостась Каренина как не просто чиновника душой, но и практикующего бюрократа.

В черновиках, написанных до начала сериализации романа, Каренин после признания Анны уезжает на нарочно устроенную для себя длительную ревизию в провинцию — спустя какое-то время или немедленно. По одной из этих версий, он успевает перед отъездом послать Анне письмо с призывом к соблюдению декорума благопристойности, а также деньги на расходы до его нескорого возвращения. Самый момент сочинения этого трудного для него письма отсутствует в нарративе[656]. Отметим, что уже в этих редакциях перспектива вероятного развода предполагает некое связанное с ним перемещение Каренина в географическом пространстве.

Позднейшая правка, датируемая именно интересующим нас временем — концом 1875 года, усложняет мотив бюрократического бегства, сообщая ему не только буквальный, но и метафорический, экзистенциальный смысл. Прежде всего вводится набросок новой сцены — с Карениным, начавшим еще по пути с дачи в Петербург размышлять, в присущем ему стиле служебного меморандума, о представляющихся выходах из ситуации «совершившегося с ним несчастия». Он не придумывает ничего лучшего, как «соблюдение приличий и statu quo». Это преподносится действием страдательным в полном смысле слова: «Как ни мучительно было это положение, оно спасало честь имени, будущность сына, и страдал один он, Алексей Александрович»[657].

Вскоре вслед за тем новый раунд правки разворачивает набросок в психологический этюд. Окончательный текст уже вполне проступает сквозь эту редакцию, но интонация сочувствия к Каренину — обманутому мужу здесь еще не так последовательно приглушена иронией по адресу Каренина — педантичного чиновника даже вне сферы службы. В тех фрагментах обширной вставки, сделанной между строк копии предыдущей редакции, которые были вычеркнуты сразу по написании (фальстарты черновика — так сказать, вдвойне призрачное в романной реальности), Каренин даже позволяет себе испытать желание умертвить Анну и Вронского. Первая в составе этой правки версия трех выходов, «представлявшихся ему», такова: «убить ее, убить его или отвернуться с презрением, отряхнуться от грязи, в которую наступил, и идти своей дорогой — [или] развестись»[658].

Автор ненастойчив в попытке «вооружить» героя хотя бы мимолетным проявлением самоутверждающейся маскулинности (как, похоже, понимал ее он сам)[659]. Вместо этого данная редакция дает явственнее зазвучать особой аргументации, при помощи которой Каренин приходит к заключению о неизбежности сохранения «внешнего statu quo». Хотя это значило бы «поступить так, как поступают с входящими бумагами, которым не желают дать хода, — то есть ответить исходящей, но такою, которая не изменила бы положения вещей, а заставила бы входящую, исходящую делать вечно ложный круг»[660], такой делопроизводственный круговорот оказывается на данный момент предпочтительнее других выходов — дуэли с Вронским, «исправления» Анны и развода. Каждый из них отвергается Карениным на основаниях, в которых трезвая и даже беспощадная самооценка[661] смешивается с крючкотворским приемом раздувания и умножения отговорок. Так, начав — как ясно из несобственно-прямой речи — с признания самому себе, что он физически боится поединка на пистолетах, он заканчивает астрономической метафорой, вариацией того же образа правильного циклического движения: «Дикий человек, тот, который может драться на дуэли, подобен комете, блуждающему телу. Но я — я движусь не один, я движусь в связи с целой системой, я влеку и увлекаем». Задаваемый себе тут же вопрос: «Кого я возьму в секунданты?» — своей житейскостью лишь подчеркивает в рамках внутреннего монолога возвышенную недуэлеспособность Каренина (а на уровне нарратива усиливает ноту дистанцирующей иронии, если не сарказма)[662].

Еще одна вставка на двух листах, и по логике текста, и по размещению в составе рукописи следующая за размышлениями Каренина о его несчастье, вплотную подводит нас к механике его эскапизма: