– А что с водкой делать? – поинтересовался Бубенцов. – Еще две бутылки осталось.

– Спрячем их наследничку под матрас. Сейчас там самое надежное место.

– А не сбежит он вместе с водкой?

– Мы его на всякий случай запрем…

Так и сделали. Спустя пару минут небольшая колонна писателей-фантастов уже печатала шаг по коридорам Дома литераторов. Впереди всех, размахивая знаменем, шествовал Вершков. Бубенцов за неимением барабана бил в пустое ведро. Завитков гудел в свои собственные кулаки, сложенные трубой. Остальные дружно распевали песню, широко известную в кулуарах ТОРФа, но до этого исполнявшуюся только вполголоса.

Всем известный Чирьяков

Из породы мудаков,

Перепив живой водицы,

Дурит всяких простаков.

Савлов очень знаменит.

Только это не вредит

Нам считать его засранцем,

От которого смердит.

А Топтыгина у нас

Называют просто «мразь».

Тех, кого он не задушит,

Тех Кишко затопчет в грязь.

Больше, братцы, не базарь!

В этой банде есть главарь —

Комсомолец Верещалкин,

Всем известный плут и враль.

Истинные цели этого марша, надо полагать, были не ясны даже самому Вершкову, большому любителю политических и всяких иных провокаций. Скорее всего, вдоволь наоравшись, писатели отправились бы допивать водку. Однако ход событий внезапно принял совсем другой характер.

Дверь одного из номеров с треском распахнулась, и на пороге предстал бледный от возмущения Савлов. Пламенным оратором он не был и в отличие, скажем, от Вершкова опыта уличных беспорядков не имел. Голос Савлова был слаб, а доводы малоубедительными – дескать, не мешайте работать людям, создающим истинные духовные ценности. Кроме того, он имел неосторожность назвать себя рыцарем культуры, к которому завистливая чернь испытывает вполне понятные чувства.

– Это ты рыцарь? – изумился Вершков. – Сейчас проверим! Росинант, ко мне!

Догадливый Бубенцов припал на четвереньки. Вершков мигом оседлал его и, на манер копья выставив вперед знамя, помчался прямо на Савлова

Тот побледнел еще больше, но в последний момент успел юркнуть в номер. Навершие знамени от удара в дверь согнулось пополам.

– Эх, мне бы казацкую пику! – с горечью воскликнул Вершков. – Да скакуна порезвее! Показал бы я тогда некоторым, кто здесь настоящий рыцарь.

К чести Савлова надо сказать, что этот некрасивый случай он афишировать не стал, а просто собрал свои вещички и, ни с кем не попрощавшись, покинул Дом литераторов. Впоследствии в контактах с рядовыми писателями-фантастами он замечен не был.

Костя проснулся гораздо раньше, чем рассчитывали его друзья. Уже наступила ночь, и яркие южные звезды заглядывали в окно, заинтригованные, очевидно, таким количеством пустых бутылок.

Удостоверившись в своем полном одиночестве, Костя уже собрался было возобновить прерванное занятие (то есть сон), но тут ощутил под боком какие-то посторонние предметы.

Вид двух нераскупоренных пузырей мигом вернул Костю к активному образу жизни. С таким весомым взносом его могли принять в любую компанию.

Однако дверь оказалась заперта, а отыскать в номере ключ не удалось. Кого-то другого, возможно, это обстоятельство и остановило бы, но Костя уже завелся.

Засунув бутылки в карманы брюк, он вышел на балкон, представлявший собой одну общую конструкцию, по которой можно было передвигаться не только влево-вправо, но, при определенной ловкости, еще и снизу вверх.

Косте этой ловкости как раз недоставало, но зато и критическое отношение к собственным возможностям отсутствовало напрочь. Сейчас он не побоялся бы залезть даже на Эйфелеву башню.

Перебираясь через легкие решетчатые заграждения, отделявшие один балкон от другого, он обследовал почти весь свой этаж. Свет не горел ни в одном из номеров, а попытка открыть первую попавшуюся дверь вызвала внутри дикий женский визг.

Тогда Костя решился на поступок вообще самоубийственный – стал карабкаться с этажа на этаж. Поднимаясь все выше и выше, он по пути сшибал цветочные вазоны и обрывал веревки, на которых сушились всякие купальные принадлежности.

Первое освещенное окно он обнаружил только на пятом или шестом этаже, когда под воздействием свежего воздуха немного протрезвел и начал осознавать всю опасность своих альпинистских упражнений.

Окно изнутри было прикрыто розовой шторой, но сквозь нее смутно угадывались силуэты двух людей, сидевших за столом друг напротив друга. Их негромкий разговор сопровождался звоном стеклянной посуды. Похоже, что Костя попал по назначению.

Руки его устали до такой степени, что в оконное стекло пришлось стучать головой. Дверь немедленно открылась, и Костю безо всяких китайских церемоний впустили внутрь. Возможно, обитатели номера полагали, что это из-за дальних морей к ним прилетела синяя птица счастья.

– Здравствуйте, – глупо улыбаясь, сказал Костя.

– Виделись уже. – Элеонора Кишко была слегка шокирована столь поздним визитом, однако вида старалась не подавать.

Весь ее наряд состоял из бигудей и умопомрачительного пеньюара, почти столь же прозрачного, как и оконная штора.

Зато Топтыгин нежданному гостю очень обрадовался. Возможно, он и в самом деле поверил в высокое предназначение Костиного таланта, а возможно, просто был рад оттянуть момент физического сближения с любвеобильной Элеонорой.

– Вот решил нанести визит вежливости… – Ничего глупее этих слов Костя, конечно, придумать не мог.

– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены, – съязвила Элеонора, несмотря на свою эффектную внешность, закончившая полный курс филологического института. – Прошу присаживаться.

На столе уже имелась легкая закуска и полупустая бутылка какого-то изысканного вина, рядом с которой Костя торжественно водрузил два своих плебейских пузыря.

Выпили. Вернее, по-настоящему выпил только Костя. Топтыгин пригубил, а Элеонора только помочила в водке свои сочные губы.

Чтобы как-то сгладить неловкость, Костя разразился потоком комплиментов, причем Топтыгина он хвалил за исключительные душевные качества, а Элеонору – за телесную красоту.

Что интересно – Костины хвалебные речи благосклонно воспринимались только их непосредственными адресатами. Зато упоминания о творческих успехах Топтыгина вызывали у Элеоноры ироническую усмешку. Он, в свою очередь, откровенно хмурился, когда речь заходила о женских прелестях Элеоноры. Похоже, в отношениях этой парочки не все было так однозначно и гладко, как это казалось большинству семинаристов.

Впрочем, вскоре разговор приобрел более широкую, так сказать, общественно-политическую окраску.