– Мне хватает занимательных слухов, – сказала Милли, – они сами по себе кошмарны…

– А он довольно славный, – на ходу Ланья вертела в руках, разглядывала гармошку, – вопреки слухам. Реальность занимательнее этих проблесков полуправд и искаженных страхом проекций, не находишь?

Девушки прошли внизу. Он вообразил, как его отражение скользит по ее гармонике; вот она заводит глаза вверх…

– В принципе, – сказала Милли. – Но на практике, когда слухи достигают некоего предела, я лучше плюну и пойду прогуляюсь в другую сторону. А вдруг реальность хуже слухов?

– Ну честное слово, а?.. – Ланья поднесла гармонику к губам, сыграла. – Ты опять в кусты, да? – И сыграла еще фрагмент.

– Хорошо бы, – задумчиво сказала Милли, – ты как-нибудь сыграла эту штуку с начала до конца. Пассажи очень красивые.

(Шкедт глядел им вслед.)

Ланья посмотрела на гармонику:

– Это, видимо, потому, что я больше никому не играю.

– Ну и зря, – сказала Милли. – Все же и так слышат. Обрывки красивые, но иногда у меня от них прямо голову ломит, потому что они рассыпаются.

– Я попытаюсь, – сказала Ланья. – А ты не пытайся менять тему. Ты опять в кусты?

– Слушай, – сказала Милли, – познакомиться с Джорджем Харрисоном – это была твоя идея. Я только сказала, что интересно было бы с ним поболтать.

– Но я с Джорджем уже знакома, – возразила Ланья. – Я с ним сто раз болтала, я же говорю. А познакомиться с ним – это была твоя идея; я только сказала, что вас представлю.

– А, ну ты-то знаешь всех, – ответила Милли; тряхнула волосами. А затем: – … – и это взбесило, потому что стало не слышно. Ланья ответила музыкальным всплеском, который длился, пока обе не свернули опять; несколько фальшивых нот – и мелодия осеклась.

Шкедт крабом сполз по земляному склону, выступил из-за последнего куста и посмотрел туда, где только что были девушки.

От упоминания Джорджа Харрисона ему стало как-то странно. Хтоническая гримаса вступила в бой с внутренней улыбкой, что еще пряталась в лице. Щека задергалась, губы зашевелились, складывая гласные языков, которыми он не владел. Снова подмывало кинуться за ними следом. Но любопытство на ширину пальца сдвинулось к тревоге.

Тропа, судя по всему, сворачивала в обратную сторону.

Может, опять срезать, перехватить их?.. Раздумья затвердели решимостью. Он продрался сквозь кусты, полез назад; вскарабкался по камням, пробился сквозь листву. Десять футов, пятнадцать – долгая нота гармоники Ланьи, вспышка ярких волос Милли! Он присел, щекой и ладонью прижимаясь к древесной коре. Босая нога упиралась в корень, нестойко раскачивала тело.

Он еле различал их сквозь тусклую листву.

Снова музыка – не гармоника, а смех дуэтом.

– Ладно, – услышал он Ланью, – сделаем так, если хочешь.

– Ой, да! – вскричала Милли. – Давай так!

– Глупость какая-то, – засмеялась Ланья. – Но ладно. Он там чуть ли не каждый день. Хорошо, сделаем так, но только потому, что ты моя…

В прошлый раз они проходили ближе, и теперь он расслышал меньше – только их удаляющийся смех. Что, озадачился он, и как они будут делать, да еще с Джорджем Харрисоном? Они сейчас к нему собрались?.. И вдруг уверился, что да. Их диалог – точно две школьницы затеяли розыгрыш – расстроил его. Какой розыгрыш, гадал он, две женщины в здравом уме учинят над мужчиной, который только что изнасиловал девочку всего парой-тройкой лет их моложе? Он вспомнил непристойный плакат. Вспомнил мимолетную встречу с Харрисоном в баре.

Опять встал, тремя размашистыми шагами одолел кусты, припася в горле тревожный смех, который их остановит. (А в мыслях: эй, психички, что за бредни вы себе забрали в…)

Корень цапнул сандалию и с разворота швырнул его на бетон. Чуть не упал. Поднимаясь с колена, повернулся. И вдруг опешил.

Откуда они пришли?

Куда ушли?

На сей раз он их видел мельком. Тропа изгибалась одинаково в обе стороны… Он и вообще плохо соображал, где лево, где право, в стрессе и того хуже – проклятие амбидекстра, однажды объяснил ему врач, – а сейчас способность ориентироваться отказала напрочь. Так, ладно; пришел он с той стороны. Он кинулся в другую, надеясь вновь отыскать тропу и помешать девчонкам.

Заросли – ну а как же – стали гуще. Горка до того крута, что карабкался он на четвереньках. А в мыслях: когда я в последний раз видел, как солнце трепещет золотом в свежей листве? Небо, мерцавшее в прорехах, было цветом как железо. Листья в пепельных мембранах – точно серые бархотки или дохлые мыши.

Из-под ног катились камешки. Нет, подумал он, не может быть, чтоб они пошли к Джорджу Харрисону! Кто его знает – может, между первым и вторым поворотом они успели вообще сменить тему.

А третий-то поворот, сука, где? Деревья уступили место высоким валунам. Он обогнул один, оперся на него, скакнул в овражек, отодвинул ветви кустов…

На плоской скале (один провал выровнен бетоном) – строение из черных камней, скругленных и размером с голову, вплетенных в паутину белого раствора. Над многокрылым строением возвышалась квадратная башня с зубчатым балконом такого же черного камня. Строение невелико; башня – и трех этажей в высоту не наберется. Сводчатые окна, закрытые рифленым стеклом, глубоко утоплены и до того узки, что ему сквозь такое, пожалуй, и не вылезти.

Большой кривой двор перед фасадом с двух сторон огибала каменная стена по пояс.

На углу, в очках в черной оправе, каблуками рабочих сапог упираясь в деревянный шип, облокотившись на колени, обтянутые изгвазданным хаки комбинезона, сидел и читал «Вести» Джордж Харрисон.

Шкедт припал к земле.

По картинке защелкала листва.

Вогнав костяшки в землю, Шкедт подался вперед.

Листва пощекотала щеку.

Шкедт был напуган; Шкедт был заворожен. То, что вызвало эти чувства, покрыло ладони холодным потом.

Джордж снял очки, сунул в карман рубахи, слез со стены; широко расставив сапоги и запрокинув ладони к небу, потянулся. Хаки разбежалось веером складочек от бока до плеча.

(На корточках, наблюдая. Любопытство и тревога излились эдаким праведным беззвучным бубнежом: ладно, повеселились, и будет, но что за розыгрыш они задумали?)

Под металлическим небом – до того низким, что городские пожары обожгли и запятнали его, как дно алюминиевого котелка, – лицо Джорджа скривилось.

За брешью в стене (под которой, догадался Шкедт по одной лишь походке, были ступени) появилась Ланья – волосы, нос, подбородок, плечи.

– Эй, Джордж, – сказала она. – Опять здесь? Что, городская жизнь не греет?

Милли (она, что ли, все-таки в кусты?) с Ланьей не было.