– Джордж, – сказала Ланья, – ты неисправим!

– На себя посмотри, мисс Энн! Ты пойми, – и Джордж снова перешел в разъяснительный режим, – тут в чем все дело? Женщины хотят не меньше мужчин. Только думать об этом никому неохота, да? В кино-то уж явно. Изображают, что такого не бывает или что это жуть жуткая, и сплошь смерть, и разрушение, и трагедь беспонтовый, всех в итоге укокошит, лучше пусть и не будет ничего такого, а это ведь та же петрушка, сама-то видишь?

– Да, – сказала Ланья, – замечаю. Джордж, все опасаются, как бы женщины не стали добиваться чего хотят – и секса, и вообще. Господи, все мужики – наглые скоты. Если б я тебе так про черных излагала, как ты мне про женщин, ты бы тут уже забастовал!

– Ну, – сказал Джордж, – может, ты в кино не ходишь и не в курсе – я ж не знаю.

После паузы Ланья спросила:

– А как думаешь, что будет, когда вы с ней встретитесь наконец?

Брови у Джорджа, темные полумесяцы на чугунно-черном лице (потускневший свет стер все бурые и красные оттенки), взлетели.

– Ну, она такая все ближе и ближе, кружит, – (одна рука рисовала в воздухе спираль, другая ждала ее в центре спирали), – и кружит, ближе и ближе, а потом… – Джордж хлопнул горстями; Шкедта подбросило; спину свело. – Хлобысь! И небо потемнеет, и молния раскатится в ночи, широкая, как река, и медленная, как море, и рухнут дома, огонь и вода выстрелят в небо, и люди будут носиться по улицам и вопить! – Джордж подмигнул, кивнул. – Прям как в тот раз.

– По-моему, – сказала Ланья, – у тебя опять контаминация. – Она оттолкнулась от стены и прошлась по камню. – У тебя все как в кино – только бы поужаснее и пострашнее.

– Так в том и беда, я ж говорю: я люблю как в кино. Но когда мы опять встретимся, нам-то будет чем заняться. Это вы все перетрусите, что вам город на бошки обвалится. – Джордж опять склонил голову набок. Ухмыльнулся. – Понимаешь, да?

– Не вполне, – ухмыльнулась в ответ Ланья. – Но пускай. Ладно, а потом ты что?

– Да, небось, как в тот раз. Хлобысь – и извиняюсь, мэм, я пошел. И все сначала… – Взгляд у него опять стал какой-то непрямой. – Ты говоришь, твой мужик… она там как? Жива-здорова? Я б не хотел, чтоб с ней случилось чего, пока мы опять не стакнемся.

– Да, – сказала Ланья. – Она… ну, наверно.

Джордж кивнул:

– Ага… мне тут в баре напели, что ты себе нового парня завела. Это хорошо.

Куда же, недоумевал Шкедт, подевалась Милли?

– Люди знатно языками чешут, – улыбнулась Ланья, и Шкедт вообразил, как она вдруг выхватывает гармонику и очередью выпускает ноты, пряча смущение. Только вот она не смутилась. (Он вспомнил, что хотел подслушать, как о нем говорят Ланья с Милли; перспектива такой беседы с Джорджем вызывала невнятную неловкость.) Пальцами зацепившись за карман, Ланья и впрямь щупала гармонику. – Ага. Не уверена, что завела; завожу, пожалуй.

– Тебе всегда призовые достаются! Последний-то… – И Джордж потряс головой.

– А Фил тебе был как, Джордж? – Неловкости особо не убавилось, хотя и сменилась тема.

– Фил мне был псих! – ответил Джордж. – Надутый, чопорный, твердолобый мудак… умный? О да, ум что бритва. Но все равно хорошо, что ты с ним развязалась. – Джордж умолк; наморщил лоб. – Или, может, не развязалась?..

– Не знаю. – Ланья вскинула на него глаза. – Но проще сказать «да», когда есть новый, а?

– Ну, – смех Джорджа был внезапен и оглушителен, – наверно. Когда приведешь мужика на Джексон поздороваться?

– Спасибо, – ответила Ланья. – Может, зайдем как-нибудь… если в баре не пересечемся.

– Я ж должен твоего нового мужика заценить, – сказал Джордж. – Я сначала думал, ты с каким-то пидором у Тедди спуталась. Ебёнть, я уж думаю иногда, что в городе, кроме меня, одни пидоры и остались.

– У гетеросексуальных мужчин всегда такие фантазии? – спросила Ланья. – Быть единственным натуралом среди сплошных геев?

– Да я против пидоров ничего не имею, – сказал Джордж. – Видала, какие мои портреты пацаны забацали? Знатно так, да? У меня даже среди лучших друзей есть…

– Джордж! – Ланья отмахнулась, кривясь в притворной муке. – Кончай, даже не произноси это.

– Кароч, – Джордж галантно повел руками, – мне главное, чтоб никого из моих друзей не обделяли заботой. Будь ты в пролете, я уж готов был вызваться, в виде исключения ради тебя отказаться от моих стандартных методов и вставить тебя в списочек. О друзьях-то заботиться надо. Правда же?

– Какой ты добрый, – сказала Ланья. – Но в этом смысле обо мне заботятся по-королевски.

И умопомрачительно счастливый Шкедт опустил на землю другое колено и сел. Мысль, что кружила ниже уровня артикуляции, вдруг всплыла, капая словами: они друг с другом знакомы… – упала первой; за ней другие, и они взбаламутили ясную мысль, расходясь звучными кругами внахлест. Он вспомнил плакат. Этот самый человек с этим самым темным резким лицом (лицо сейчас смеялось), с этим самым телом (комбинезон хаки мешковат, но временами, когда шевелилась нога или поворачивалось плечо, казалось, он вот-вот разойдется на руке или бедре) был на плакате – нагой, черный, забронзовевший.

– Ну и, – Джордж взмахнул рукой, точно доску вытирал начисто, – великолепно! Заходите оба. Хочу с ним познакомиться. У тебя всегда интересный выбор.

– Договорились, – сказала Ланья. – Ладно, я, наверно, пойду. Я только поздороваться хотела.

Вот сейчас, подумал Шкедт, сейчас Милли выскочит и?..

– Лады. До скорого, – ответил Джордж. – Может, в баре.

Вот сейчас?..

– Пока. – Ланья развернулась и зашагала вниз по ступенькам.

Джордж покачал головой, вернулся к стене – разок глянув Ланье вслед, – подобрал газету и, встряхивая ее, запустил два пальца в карман за очками. С третьей попытки добыл.

В дымке серебристыми пружинами закрутились ноты гармоники.

Шкедт переждал полдюжины вдохов, наконец догадавшись, что намерений Ланьи с Милли недопонял. Милли, похоже, и правда слиняла в кусты. Интересно все-таки, от чего. Он отполз в густой подлесок, выпрямился и, не обращая внимания на судорогу в бедрах, обогнул двор. Земля резко ушла под уклон. На сей раз он, если перехватит ее на тропе, прятаться не станет…

Музыка в дыму взвилась к некоей экзотической каденции – а когда долетела, та перебросила ее в другую тональность, и мелодия бурлила триолями, пока другая каденция, шеститактовая, не довела ее до финала.

Он вышел сбоку от лестницы. Веточки потянули его за бока и плечи, со свистом отпрыгнули.

Ланья у подножья сошла на тропу, серебристым плащом волоча музыку за собой.

И песню она почти доиграла. (Он ни разу не слышал, чтоб она довела песню до конца.) Кода подвесила финал на фолковом задержании, аккорд разрешился из ноты предыдущего, и получился хаос. Шкедт спускался следом за Ланьей, и его подирал мороз – не от страха или смятения, но от музыкального импульса, что рассекал мышастое марево, мерцая в лиственном коридоре.