— Тоби, ты такой замечательный пес. Всех утешаешь, помогаешь пережить конец… Ты просто чудо, собака-ангел.

Я завилял хвостом, услышав «собака-ангел», это вроде как «хорошая собака», еще одно слово, которое означало, что я хороший и меня любят.

— Спасибо тебе большое, Тоби. Будь хорошим псом. Я люблю тебя.

Сиджей встала, улыбнулась Фрэн и вышла в ночь.

На следующий день Сиджей не вернулась, на следующий тоже. Прошло еще несколько дней, и я перестал подбегать к входным дверям, когда они со вздохом распахивались — наверное, сейчас я не нужен моей девочке.

Такие вот дела. Я бы лучше пошел за ней, где бы она ни была, но моя работа здесь, я должен заботиться и любить всех, кто живет в моем здании, и быть рядом с людьми, когда они покидают этот мир. А еще мне надо сидеть рядом с Эдди, чтобы он кормил меня курицей.

Я знал, что если понадоблюсь Сиджей, она обязательно меня найдет.

А пока мне остается лишь ждать.

В один прекрасный день, когда ветер гонял коричневые листья так шумно, что я отовсюду слышал их шелест, открылась дверь, и вошла моя девочка. Я не сразу подбежал к ней, потому что не был уверен, — шла она, как-то странно запинаясь, прихрамывая, а мешковатое пальто у нее на плечах скрывало хрупкую худобу. Но шумный ветер дыхнул ее ароматом прямо мне в нос, и я стремглав бросился к Сиджей через весь коридор. Я вел себя осторожно и не стал прыгать, боясь ее опрокинуть, а только вилял от радости хвостом, и когда она нагнулась, чтобы меня погладить, я закрыл от удовольствия глаза.

— Привет, Тоби, скучал по мне?

К ней подошла Фрэн, и они обнялись. Потом Сиджей положила какие-то вещи на стол в одной из комнат, и с этого дня в нашей жизни все поменялось. Теперь Сиджей уходила вечером и не возвращалась до самого утра, вместо того чтобы уходить утром и не возвращаться до самого вечера. Она ни разу не взяла меня с собой в комнату с кушеткой, но я чуял, что она до сих пор туда регулярно наведывается.

Сиджей ходила по зданию, навещала людей в комнатах, разговаривала с ними, иногда обнимала. Я везде ходил за ней по пятам, а ночью, когда она уходила, всегда находился кто-то, кому я был нужен, и я приходил полежать с ними, и члены их семьи иногда меня обнимали.

Когда люди разговаривали с Сиджей, они либо лежали в кровати, либо стояли рядом с ней, и обычно после тихого разговора я чувствовал, как их боль немного затихает. Порой кто-то из членов семьи обнимал меня, и я работал — позволял им держать меня в объятиях так сильно и так долго, сколько им нужно.

— Хороший пес, — говорила Сиджей. — Хороший пес.

Часто Фрэн или Пэтси были в комнате вместе с Сиджей, и они говорили мне то же самое: «Тоби, ты хороший пес».

Мне нравилось быть хорошим псом.

Сиджей тоже было больно — я чувствовал это, я видел, как боль замедляет все ее движения. Когда она обнимала меня, ей становилось легче.

Одна семья была очень расстроена из-за женщины, которая лежала в кровати и сильно страдала, у ее дыхания был сильный металлический запах. К ней постоянно приходил мужчина ее возраста и трое детей такого же возраста, как была Сиджей, когда я был Молли. Один из детей поднял меня и посадил в кровать женщины. Я лег смирно.

— Дон, — обратилась Сиджей к старшей из детей, девочке, чьи светлые волосы пахли цветочным мылом, а руки благоухали яблоками. — Не хочешь ли выпить со мной чашечку кофе?

Я почувствовал, как по телу Дон прошла вспышка тревоги. Она посмотрела на свою мать, которая спала и даже не ощущала моего присутствия рядом с ней, а потом перевела взгляд на отца, который кивнул: «Иди, дорогая».

Я ощутил что-то наподобие чувства вины внутри Дон, когда она неохотно отходила от постели матери. Что бы там ни было, я решил, что нужен Сиджей и Дон больше, чем женщине в кровати. Двигаясь как можно осторожнее, я спустился на пол и тихо побрел по коридору за моей девочкой.

— Хочешь что-нибудь перекусить? Может, банан? — спросила Сиджей.

— Спасибо, — ответила Дон. Вскоре я услышал, как они начали что-то жевать, и почуял яркий сладкий запах, который добавился к запаху яблок. Я лежал у их ног под столом.

— Тяжело быть старшей. Ты — пример для своих сестер, это видно, — сказала Сиджей.

— Да.

— Хочешь поговорить об этом?

— Не особо.

— Как твой папа себя чувствует?

— Он… Не знаю. Он постоянно повторяет, что мы должны бороться. Но мама…

— Она перестала бороться, — тихо сказала Сиджей спустя мгновение.

— Да.

— Наверное, очень тяжело.

— Ага.

Они еще немного посидели вместе.

— Чем ты «заедаешь» свой стресс? — спросила Сиджей.

— Арахисовым маслом, — ответила Дон с ироничным смешком. — И еще, знаете, лазаньей, которую нужно просто подогреть.

— Да, еда помогает справиться со стрессом, — ответила Сиджей.

Дон сидела молча.

— А потом, когда ты съедаешь очень много? — тихо спросила Сиджей.

Вспышка тревоги снова пронзила Дон.

— Вы о чем?

— Когда я училась в старших классах, у меня было то же самое. Я всегда «заедала» свою боль, — сказала Сиджей. — Но с каждым кусочком я ненавидела себя все больше и больше, потому что я и так считала себя толстой и знала, что, съев все это, снова набираю вес. Я практически чувствовала, как растет мой зад. Тогда я избавлялась от всего, что съела.

Когда заговорила Дон, я чувствовал, что ее голос дрожал от сильного сердцебиения.

— Как?

— Ты знаешь как, — ответила Сиджей.

Дон сделала резкий вдох.

— У меня на глазах постоянно были такие же малюсенькие гематомки, как у тебя, — продолжила Сиджей. — Иногда и щеки опухали, как у тебя.

— Мне надо идти.

— Посиди со мной еще немножко, пожалуйста, — попросила Сиджей.

Ноги Дон заерзали. Я чувствовал, что ей страшно.

— Знаешь, у меня не настоящие зубы, — продолжала Сиджей. — Все свои я потеряла еще в молодости, от повышенной кислотности. У людей моего возраста часто вставные зубы, но у меня они еще с колледжа.

— Вы расскажете моему папе? — спросила Дон.

— А твоя мама знает?

— Она… Думаю, знает, но она никогда ничего мне не говорила. А теперь…

— Понимаю. Дон, есть одна программа…

— Нет! — резко ответила Дон и отодвинулась от стола.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, как ужасно держать это в себе, как ты ненавидишь себя.

— Я хочу вернуться к матери.