Когда у зайца развивается пристрастие перебегать дорогу, лишь вопрос времени, когда его переедут, а когда журналист становится политическим нариком, рано или поздно он начинает бредить и заговариваться в печати о вещах, понять которые способен лишь человек, Там Побывавший.

Некоторые сцены в этой книге покажутся бессмысленными любому, кроме их непосредственных участников. У политики собственный язык, который зачастую настолько сложен, что граничит с шифром, и главный финт политической журналистики в том, чтобы научиться переводить, находить смысл в пристрастной лапше, которую вешают тебе на уши даже друзья, и при этом не перекрыть себе доступ к той информации, которая позволяет тебе функционировать. Освещение президентской кампании не слишком отличается от долгосрочного задания освещать недавно избранного окружного прокурора, перед выборами обещавшего «положить конец организованной преступности». В обоих случаях обзаводишься неожиданными друзьями и на той, и на другой стороне и, желая защитить их – и сохранить как источник приватной информации, – обнаруживаешь, что знаешь уйму вещей, которые нельзя напечатать, а рассказывать можно даже без тени намека, откуда у тебя такие сведения.

Это был один из традиционных барьеров, которые я пытался игнорировать, когда перебрался в Вашингтон, и начал освещать президентскую кампанию 1972 года. Я считал, что такого понятия, как «не для печати», не существует. Извечный ив конечном итоге калечащий недостаток американской политической журналистики в том, что она основывается на клубно-коктейльных личных отношениях, какие неизбежно возникают между политиками и журналистами в Вашингтоне или где-либо еще, где они встречаются изо дня в день. Когда профессиональные антагонисты становятся «собутыльниками по окончании рабочего дня», маловероятно, что они друг друга сдадут, и уж точно не за «мелкое нарушение» правил, которые ни одна сторона не принимает всерьез, а в тех редких случаях, когда мелкие нарушения превращаются в Крупные Нарушения, обе стороны впадают в панику.

Классическим примером этого синдрома явилось катастрофическое «дело Иглтона». Половина политических журналистов в Сент-Луисе и по меньшей мере десяток корреспондентов в Вашингтоне знали, что Иглтон пьяница, у которого за спиной череда нервных срывов, но никто об этом не писал, а те немногие, кто был замечен за частными разговорами, как воды в рот набрали, когда затурканные сотрудники Макговерна начали расследование в тот судьбоносный четверг в Майами. Любой вашингтонский политический репортер, решивший прикончить шансы какого-нибудь сенатора стать вице-президентом, может собирать вещи и подыскивать себе другое занятие, потому что в Капитолии с ним больше разговаривать не станут.

Отправляясь в Вашингтон, я твердо намеревался не попасться в такую ловушку. В отличие от большинства корреспондентов я мог позволить сжечь за собой все мосты: я ведь собирался туда только на год и меня нисколько не волновало, сумею ли я завязать долгосрочные контакты на Капитолийском холме. Я поехал туда по двум причинам: 1) как можно больше узнать о механизме и реальных фактах президентской кампании и 2) написать о ней так же, как я пишу обо всем прочем, настолько близко к сути, насколько удастся подобраться, и плевать на последствия.

Идея была хорошая, и в целом, на мой взгляд, получилось неплохо, но задним числом я понимаю, что в таком безжалостном, изматывающем подходе было два серьезных недостатка. Наиболее очевидный и наименее серьезный заключался в том, что даже те немногие, кого я в Вашингтоне считал своими друзьями, относились ко мне как к ходячей бомбе. Кое-кто даже выпить со мной отказывался из страха, что у них могут развязаться языки и они наговорят чего-то, что через две недели обязательно появится на газетных прилавках. Другой и более сложный был связан с моим врожденным и неприкрытым пристрастием к кандидатуре Макговерна. Поначалу, пока Джордж был безнадежным аутсайдером и его. сотрудники не видели вреда в откровенных разговорах с любым дружелюбным и заинтересованным журналистом, все шло нормально, но когда в предвыборной гонке он чудом вырвался вперед, я оказался в очень неловком положении. Кое-кто из тех, с кем я подружился за месяцы, когда сама мысль о том, что Макговерн выиграет номинацию от демократов, казалась столь же нелепой, как появление в его свите полноправного профессионального корреспондента Rolling Stone, перестали быть горсткой безнадежных идеалистов, с которыми я общался по исключительно личным соображениям, и превратились в ключевые фигуры набирающего мощь движения, как будто способного не только выиграть номинацию от партии, но и выгнать Никсона из Белого дома.

Успех Макговерна на первичных выборах серьезно сказался на моих отношениях с теми, кто руководил его кампанией, особенно с теми, кто узнал меня достаточно хорошо, чтобы почувствовать, что мое презрение к освещенному веками двойному стандарту в политической журналистике, возможно, не вполне совместимо со все более прагматичным стилем политики, который постепенно усваивал Джордж. И их опасения заметно возросли, когда стало ясно, что политические статьи в Rolling Stone читают не только любители анаши, анархисты и битники. Вскоре после победы Макговерна на первичных выборах в Висконсине глашатай архиистеблишмента Стюарт Олсоп из кожи вон вылез, цитируя мои ядовитые комментарии о Маски и Хамфри в своей колонке в Newsweek, и тем самым вознес меня на уровень некой неореспектабельности приблизительно тогда же, когда возникла надежда, что Макговерн победит.

После этого все изменилось. Тучи адского напряжения сгустились над кампанией Макговерна к тому времени, когда она дошла до Калифорнии. С самого верху спустили распоряжение, предостерегающее сотрудников от общения с прессой. Единственное исключение составляли репортеры, известные своим изрядным уважением к «сказанному между нами», а я под эту категорию не подходил.

Ну да хватит об этом. Я к тому клонил – пока не отвлекся на зайцев, – что, за исключением примечаний, каждый абзац данной книги написан под ужасным давлением срока сдачи материала в движущемся водовороте кампании, такой непредсказуемой и путаной, что даже участники не рисковали утверждать, будто знают, что происходит.

До того я президентских кампаний не освещал, но настолько быстро подсел, что начал делать ставки на исход каждых первичных выборов, и в насмешке над здравым смыслом, сочетая агрессивное невежество с природным чутьем, умудрился выиграть все, кроме двух из пятидесяти или шестидесяти пари, какие заключал между февралем и ноябрем. Первый проигрыш случился в Нью-Гэмпшире, где я почувствовал себя виноватым, что обираю одного сотрудника Макговерна, который хотел поставить на то, что Джордж получит больше 35 % голосов, – я проиграл, когда у него оказалось 37,5 %. Но с того момента я непрестанно выигрывал – до 7 ноября, когда неизбежно совершил фатальную ошибку и при ставке положился на эмоции, а не на чутье.

Я попал в неловкую ситуацию, ну и что с того? Ведь не один же я был такой, попалось и множество других людей, которым следовало бы быть умнее. А поскольку я ничего больше не менял в этой массе чернового многословия, какое набросал во время кампании, то не могу И найти предлога изменить мое финальное предсказание. Любое переписывание станет отступлением от основной концепции книги, которая – вкупе с отчаянной идеей издателя, мол, продастся достаточное число ее экземпляров, чтобы покрыть фантастические счета, накопленные мной за лихорадочные двенадцать месяцев, – заключается в том, чтобы, слепив воедино заметки, зафиксировать реальность невероятно бурной президентской кампании по мере того, как она разворачивалась, и сделать это с позиции человека, находящегося в оке тайфуна, а такое возможно, только если отказаться от роскоши обдумываний задним числом.