Мою просьбу разрешить посидеть при записи отклонили наотрез. «Это коммерческая запись, – сказал Генри Хайд. – „Проктор энд Гэмбл“ ведь не пустили бы вас в свою студию. И „Форд“ тоже». Перед тем как стать пресс-секретарем Никсона, Хайд торговал колесами с цепной передачей в Чикаго, поэтому идиотская аналогия меня не удивила. Я только пожал плечами и попозже поймал такси до телестанции, почти ожидая, что едва я покажусь, меня вышвырнут. Но нет, ведь бригада CBS была уже на месте и мрачно бормотала, мол, Никсон отказывается их принять. Они уехали вскоре после моего прибытия, но я остался посмотреть, что будет дальше.

Атмосфера была очень гнетущей. Никсон, как всегда, заперся где-то, репетируя со статистами. Они час потратили на отработку нужных вопросов. Тем временем Хайд и остальные сотрудники по очереди присматривали за мной. Никто из них не знал, ни кто будут те «граждане», которым предстоит появиться в программе, ни кто их подбирал. «Это просто люди, которые хотя задать ему вопросы», – сказал Хайд.

Кем бы они ни были, их окружала большая секретность – невзирая на то что скоро их лица будут появляться на местных телеэкранах с монотонной регулярностью. Я как раз делал заметки у двери студии, когда она вдруг распахнулась и оттуда вышли с угрожающими минами два сотрудника Никсона.

– Что вы пишете? – рявкнул один.

– Заметки.

– Ну, так пишите в другом углу, – сказал другой. – Не стойте у этой двери.

Я пошел в другой угол и там написал про паранойю в лагере Никсона, которая не давала мне покоя последние пять дней. После я вернулся в «Холлидей-Инн» ждать следующих «маневров».

Речи Никсона на той неделе не стоят упоминания, разве только как неопровержимое доказательство того, что «старый Никсон» еще с нами. По вопросу Вьетнама он вторит Джонсону, по вопросам внутренней политики высказывается как Рональд Рейган. Он поборник «свободного предпринимательства» внутри страны и «достойного мира» за ее пределами. Те, у кого короткая память, считают, что в своих речах он напоминает «более умеренную версию Голдуотера» или «Джонсона без гнусавости». Но те, кто помнит кампанию 1960-го, знают, на кого он похож: на Ричарда Милхауза Никсона.

И почему нет? Политическая философия Никсона была уже сформирована и проверена, когда в сорок лет он стал вице-президентом Соединенных Штатов. Следующие восемь лет она недурно ему послужила, и в 1960-м почти половина избирателей страны хотела сделать его следующим президентом. С таким багажом трудно найти серьезную причину поменять политические убеждения.

Он сам это сказал: «Столько говорят про „нового Никсона“… Возможно, он и существует, а, возможно, многие просто не знали старого». По понятным причинам ему не нравится то, что подразумевает это выражение: потребность в «новом Никсоне» означает, что со «старым» было что-то не так, а такую мысль он решительно отвергает.

Есть, вероятно, доля истины в его словах, хотя бы до той степени, что теперь он будет откровенно разговаривать с отдельными репортерами – особенно с теми, кто представляет влиятельные газеты и журналы. Кое-кто из них, к своему изумлению, обнаружил, что Никсон в частной беседе совсем не тот монстр, которым они всегда его считали. В частной беседе он может быть дружелюбным и на удивление открытым, даже когда говорит о себе. Со «старым Никсоном» такого не случалось.

Поэтому никак нельзя определить, отличался ли «старый Никсон» в частной жизни от своей публичной персоны. У нас есть лишь его слова, а он ведь политик, метящий на высокий пост, и человек очень хитрый. Понаблюдав несколько дней за его выступлениями в Нью-Гэмпшире, я заподозрил, что он усвоил намек Рональда Рейгана и нанял пиар-фирму, чтобы та сварганила ему новый имидж. Генри Хайд с жаром это отрицает.

– Это не его стиль, – говорит он. – Мистер Никсон сам ведет свою кампанию. Если бы вы работали на него, то очень скоро бы поняли.

– Хорошая мысль, – вставил я. – Как насчет этого?

– Чего? – без тени юмора переспросил он.

– Работы. Я мог бы написать ему речь, которая в двадцать четыре часа изменит его имидж.

Генри эта идея не понравилась. Юмор в лагере Никсона редкость. Сотрудники иногда рассказывают анекдоты, но не слишком смешные. Только у Чарли Мак-Хортера, их постоянного политического эксперта, как будто есть чутье на абсурд.

Как ни странно, сам Никсон проявляет зачаточное чувство юмора, невзирая на неуклюжие попытки пошутить насчет того, как плохо он смотрится по телевизору, и чего-то в таком духе. («Насколько я понял, тут прекрасные лыжни, – сказал он одной аудитории. – Сам я на лыжах не катаюсь, но… – Он коснулся носа. – У меня личные с ними счеты».) Время от времени он спонтанно чему-нибудь улыбается, и не той улыбкой, которой озаряет фотографов.

Однажды у меня состоялся с ним длинный разговор о профессиональном футболе. Я слышал, что он большой поклонник,, и тем вечером в речи на банкете палаты коммерции он сказал, что в суперкубке ставил на «Окленд». Мне стало любопытно, а поскольку Рей Прайс договорился, что обратно в Манчестер я поеду в машине Никсона, я, воспользовавшись случаем, спросил его про футбол. Я подозревал, что он не отличит футбола от продажи поросят и упоминает его время от времени только потому, что его пиарщики сказали, что так он будет выглядеть средним американцем.

Но я ошибся. Никсон действительно разбирается в футболе. По его словам, на суперкубке он взял «Окленд» и шесть очков, потому что Вине Ломбарди сказал ему в Грин-Бей, что Американская футбольная лига намного сильнее, чем утверждают спортивные комментаторы. Никсон упомянул напор оклендцев во втором тайме как свидетельство их превосходства над командой Канзас-сити, которая в 1967-м бросила вызов «Пэкерс» и безнадежно провалила второй тайм. «„Окленд“ не сломался, – сказал он. – Этот напор во втором тайме заставил Ломбарди поволноваться».

Я хорошо помнил матч и даже назвал приведшую к победе комбинацию – пасс по боковой неизвестному принимающему по имени Билл Миллер.

С секунду помедлив, Никсон широко улыбнулся и хлопнул меня по коленке.

– Вот именно. Да, тот парень из Майами.

Я ушам своим не поверил: он знал не только Миллера, но и за какой колледж он играл. Меня поразило не его знание фактов о футболе, а его неподдельный интерес к игре.

– Понимаете, – сказал он, – в нынешней кампании для меня самое страшное, что она испортила мне целый футбольный сезон. Понимаете, я фанат спорта. Будь у меня другая карьера, стал бы спортивным комментатором или спортивным журналистом.

Улыбнувшись, я закурил. Происходящее было настолько нереальным, что мне захотелось рассмеяться вслух: я несусь по бесплатной трассе Новой Англии в огромной желтой машине, за рулем – спецагент, а я на заднем сиденье мило болтаю о футболе с моим старым корешом Диком Никсоном, человеком, которому ста тысяч голосов не хватило, чтобы в 1960-м заставить меня бежать из страны. Я едва ему про это не рассказал, но тут мы приехали в аэропорт и выкатили на посадочную полосу, где его ждал зафрахтованный «лирджет», чтобы унести в голубые дали Майами для «мозгового штурма» со штатом сотрудников. (Там он встает рано и работает двадцать часов в день. Ест он очень мало: на завтрак сок, мюсли и молоко; на ланч – сэндвич, на обед – жареная говядина или стейк, который он часто оставляет недоеденным, и следит, чтобы его вес не превышал ста семидесяти пяти фунтов. Он немного плавает, много загорает и как будто никогда не прекращает работать. «Одно могу сказать, у него хватит выносливости быть президентом, – говорит его старый друг Уильям П. Роджерс. – Я таких выносливых людей вообще не встречал».)