Хватит мечтать! Холлису пришлось дернуть себя за волосы, чтобы вернуться в реальность. Он сидел в баре с родным отцом и праздновал свой настоящий день рождения. Холлису пришло на ум, что он может снова спросить о матери, хотя его попытки разузнать о ней всегда кончалось одним и тем же — старой песней о провале в памяти и о пьяном танце вуалей[181]. В последнее время он задавал этот вопрос, в основном чтобы услышать изобретательные увертки отца.

— Эй, это же мой восемнадцатый день рождения. Итак, папа. Кто моя мать? На кого она была похожа? Как ее звали?

— Как ее звали? Леди Санта-Клаус. Она принесла мне тебя в подарок. Понятно? Серьезно, сынок, я не помню. Это были безумные времена, мой мальчик. Но серьезно, еще раз повторюсь, она была чертовски красива. Она умела войти в заведение. Все головы сразу поворачивались к ней. Ее глаза были голодными, словно у целой стаи бродячих шавок, таких же говнозадых трахальщиц, как она. Я был в шоке, когда она позволила к себе подойти. Это мне-то. — Ромео покачал головой и погрозил кому-то пальцем. — Да, но видишь ли… во всем виноваты наркотики. Они затмили ее рассудок. Надеюсь, она жива, сынок, но очевидность ее пристрастий ставит это под сомнение. Никогда не употребляй наркотики и подобную дрянь, потому что…

— Подожди, папа, — остановил его Холлис и заказал еще пива для отца. — Подожди… Из того, что ты говоришь, выходит, что я бы не родился, если бы рассудок моей матери не был затуманен наркотиками?

— Эрго, — рассмеялся Ромео. Его громкое хихиканье не утихло, пока он снова не погрозил пальцем. — Эрго сум[182].

— Что это означает?

— Следовательно, я существую.

— Она принимала наркотики, поэтому я существую?

— Разве жизнь — не странная штука? Но все же, пожалуйста, никогда не связывайся с колесами.

— Ладно, папа, — пообещал Холлис, обойдясь без сарказма, и добавил: — Так ты не назовешь мне ее имя даже в мой день рождения?

Холлис почувствовал, как его хорошее настроение улетучивается, а потому решил пожертвовать пивом и оказаться за дверью прежде, чем разозлился. Никогда не злиться было жизненным кредо Холлиса.

Он заплатил Паффи и пододвинул свою кружку к Ромео.

— Гуляй.

Холлис вышел, провожаемый взглядом Ромео, который смотрел на сына с чувством уязвленного самолюбия. Опять он, любящий отец, оказался в положении отвергнутого. Оставшееся пиво, однако, служило недурным утешением, а к тому же досталось даром. Но когда дверь закрылась, воображению Ромео внезапно предстала сцена того, как сын, его кровинка, направляется к дому Айронов и выражает Ландро сыновью преданность. Тому самому Ландро, который в ответе за его сломанную руку и собранную по кусочкам ногу, которая болела, а иногда и дрожала. Это видение заставило Ромео выпить залпом обе кружки пива. Мини-рецидив! О нем можно было бы рассказать на следующем собрании анонимных алкоголиков. Он слез с высокого стула у стойки и, пытаясь сохранять равновесие, отправился домой, испытывая сладкие муки легкого подпития. К тому времени, как он добрался до своей комнаты и вынул из тайника не слишком сильное обезболивающее, он почти плакал от раздиравших его противоречивых чувств. С одной стороны, он был рад, что отметил восемнадцатилетие сына, а с другой — сознавал, что Холлис предпочитает семью Ландро дому собственного отца с его круглогодичной рождественской елкой.

Столько предательства. Столько лжи. Правда, Ромео не мог вспомнить, действительно ли он просил Холлиса жить с ним.

Обида — это самоубийство! Этот девиз часто помогал ему прерывать цепочку неприятных мыслей.

Ромео откинулся на спинку водительского сиденья фургона и попробовал оценить творение своих рук. Вот оно, сверкающее зрелище. Практически вечная искусственная елка приветствовала его одинокое отцовское сердце. И все-таки он никак не мог настроиться на позитивную волну. Очнись! Выкинь это из головы! Ромео оглянулся на стены, где на гвоздиках висели дорогие ему вещицы. Например, ловцы снов, украшенные цыплячьим пухом и волшебной пряжей. Затем он заговорил вслух с героями какого-то нудного телешоу, в котором старый хрыч с головой, похожей на почтовый ящик, пытался заигрывать с интервьюершей. «Какая хватка! — произнес он. — И какой высокомерный апломб».

«Не надо ни с кем шутить, ясно, слюнявый рот? — добавил Ромео. — И со мной тоже не надо шутить. Слышишь, ты, мой давний кореш, старина Ландро Айрон? По моим чрезвычайно подробным воспоминаниям о нашем так называемом побеге, — продолжил Ромео, обращаясь к ловцу снов, переливающемуся небесно-голубыми нитями, — причина, по которой я втираю „Айси-Хот“[183] в мою старую больную ногу, лежит на твоей совести, Ландро Айрон, хотя ты всегда увиливал от ответа!»

Лекарство проникло в кровь, и ноге сразу стало тепло. Боль таяла и впитывалась в сиденье. Тем не менее у него на сердце заскребли кошки, когда он вспоминал, как упорно Ландро не хочет признавать их общее прошлое.

«Ты, старый ублюдок, чертов вояка!» — радостно воскликнул Ромео, проснувшись позже, когда стали показывать интервью с Рамми. Звук был выключен, и елка, благоухающая манго, сияла вовсю. Погрузившись в уютную полудрему, Ромео теперь спокойно воспринимал обиду, совсем недавно его душившую. Ландро, пожалуй, не стоило лезть вон из кожи, чтобы украсть привязанность Холлиса, думал он. Совершенно рехнулся, решил отдать моего сына в военную службу! Это Ландро втянул меня в историю с побегом, и нечего ему всю жизнь делать вид, будто он обо всем забыл. Ландро надо делиться добром, которое при его работе само идет в руки. Ему не стоит воображать, что память у людей короткая и они все позабыли. Потому что с памятью у них все в порядке, и в этих краях никогда не прекращали вести о нем разговоры. Ромео сам их слыхал, и Ромео знает. Ландро не следует думать, будто все шито-крыто, — потому что есть человек с хорошим слухом, который всегда может навострить уши, когда люди начинают шептаться. У этого человека есть мозги, чтобы понимать тайные разговоры между медиками. И сердце этого человека, сморщенная изюмина, полная одиночества, обгорелая раковинка, знает, что значит потерпеть неудачу в любви. Проиграть завравшемуся лжецу. Но Ромео готов держать пари, что его черная злость заставит лопнуть тот поганый мешок, который Ландро носит в груди вместо сердца. Ах, если бы он смог накопать на Ландро что-то стоящее и прихлопнуть его.

Зеленый стул

Лето заканчивалось, и зудящая скука приводила Мэгги в полуобморочное состояние. Ей уже исполнилось тринадцать, но жить приходилось по-прежнему в теле маленькой девочки. Ни грудей, ни месячных. Слишком взрослая, чтобы вести себя как ребенок, слишком несформировавшаяся, чтобы чувствовать себя подростком, она не знала, как ей поступать. Она сделала бутерброд, взяла бутылку шипучки и отправилась в лес. В нем были старые тропинки, протоптанные давным-давно, в те времена, когда люди еще ходили пешком, навещая друг друга или направляясь в поселок — в школу или церковь. Были и новые тропы, проложенные мальчишками, гоняющими на мопедах и квадроциклах. Часто Мэгги сходила с тропы, продираясь сквозь переплетенные ветки кустарника, чтобы попасть в потаенные места, где ощущала покой или смятение души. Когда она покидала тропу, могло случиться все что угодно, однако ничего плохого до сих пор не произошло. Никто ничего не замечал. Лароуз часто проводил время со своей семьей, а Питер работал.