Отец умер? Мать пришла сообщить ей об этом? Леонида не успела спросить, мать сказала:

— Он спокойно спит.

Невстревоженный тон матери не обманет. Если бы он просто «спокойно спал», мать не оставила бы его. Для неё и смерть — сон: покой, вечная жизнь, она не боится смерти, она говорила об этом.

— Врач велел мне поспать несколько часов.

— Я пока пойду к нему. Его нельзя оставлять одного.

Мать не ответила и пошла к себе в комнату.

Осуждает её. Как и отец. Мать не может никого осуждать.

Мать мало читает. Мать — служанка дома, а в церкви она служит людям: выслушивает разговорчивых старушек, возится с маленькими детьми, шепчет им, как шептала ей: «Закрой глазки, своего ангела сейчас увидишь».

Леонида не знает своей матери. Есть же у неё собственные мысли, не отцовские! Есть же в ней другие слова, кроме «сядь покушай, доченька»… О чём она думает, когда делает свои бесконечные дела?

Высокая, но намного ниже её и отца, статная, косы скручены на затылке, кожа очень белая и — детские прозрачные глаза. Промытая до самой мелкой клетки, до донышка.

Ночь разогнала людей и машины. До больницы далеко. Леонида вызвала такси.

Что-то ещё держало её дома. Подошла к родительской комнате. Дверь чуть приотворена, мать на коленях перед иконой:

— Прости, Господи, заблудшую, не ведает, что творит. Прости, Господи, молю тебя. Прости её, спаси Отца нашего, Сергия. Дитя не понимает, прости её грех, обрушь гром на мою голову. Спаси моего мужа, отца нашего Сергия.

Детская молитва, беспомощный лепет. Но в ней — приговор: Леонида должна принести себя в жертву — забыть о своей мечте стать священником, чтобы отец не умер.

По пустому городу такси домчало до отца очень быстро.

Отец в самом деле спал. Его длинные, пушистые ресницы делали подглазья чёрными. Свет ночника синил кожу, и, если бы не рваное дыхание… мертвец, да и только.

Молитва явилась в узкую палату раньше мысли помолиться. Вместе со Светом, ворвавшимся в сумеречную палату:

— Творец, Создатель… Скорое свыше покажи посещение страждущему рабу Твоему, отцу моему. Твоим благословением спешно исправи, спаси отца моего, сына Твоего послушного. Избави от недуга, горькой болезни, спаси расслабленного на одре носимого… страждущего посети и исцели. Боже наш, Рабу Твоему силу с Небес ниспошли, прикоснися телеси, угаси боль, затяни рану… воздвигни его от одра болезненного целым и всесовершенным, даруй ему здоровье.

Она произносит слова просьбы любимого дитя к своему Отцу — Отцу Небесному, слова в Свете плывут вверх, нагружаются Божьей энергией и — возвращаются в палату, и звучат вновь, и врачуют рану больного. Свои горячие ладони Леонида держит на груди отца. Она чувствует, Отец Небесный допустил её до себя, Он передаёт ей свою силу: не её ладони — Его, не её сила — Его! Не она, высшее её «я», дух её — в потоке неземного Света — напрямую в себя впитывает Божью — Отцову благодать и всю её, без остатка, через ладони, передаёт отцу своему земному.

Ей сейчас не до того, чтобы что-то доказывать себе, отцу, матери, реабилитировать себя, она не в палате, она наедине с Богом. Она видит Его. И она — Его голос, Его воля. С ней — Его благословение.

Рассвет погасил последнее слово, снял её руки с груди отца.

Розовы щёки отца, розовы губы, дыхание — ровное.

Леонида выходит из палаты и из больницы.

Город ещё спит. Она идёт пешком по родному своему, тёплому, красивому, южному городу.

Не кончился, сегодня начался её путь.

Тела, длинного, тощего, с плохо развитой грудью и сильными ногами, нет, в ней — лишь то, что останется жить в вечной жизни: её высшее «я», её Дух. И её словно Свет несёт сейчас.

— Выпить нету?

Возле неё тормозит самосвал. Блёклое испитое лицо свесилось к ней.

Она достаёт деньги, протягивает.

— И-и… напоил. Ты мне пол-литру гони.

Она разводит руками.

— Дурак-человек, не понимает своего кайфа. Из ночи движется тверёзый! Я приму норму, и ангелы принимаются летать вокруг меня, а говорят — пить грех. Какой же грех, если Бог мне тут же подсылает ангелов. Тверёзому — никогда! А без ангелов — скучно, муторно, одна тошнота. А так ношусь по городу, за ангелами следом — очищаю помойки, чищу город. Благословение Божье, так или не так? Ты кто, приятель? Какую используешь профессию? А… какую ни используй, не слушай никого, кто будет врать тебе про грех. Разве грех, когда ангелы летают, махают крыльями? Как тебя, вижу их. Не дашь горючего, ладно, давай уж деньги, возьму. — Он суёт их в карман и исчезает — в облаке пыли и отработанного бензина.

«Надо было попросить довезти до дома», — запоздало подумала Леонида, но тут же усмехнулась: она не хочет ехать, она хочет идти и идти.

Напиться — грех или не грех?

Целый день возить на самосвале отбросы! И дома — скучная жена, измученная детьми и бесконечной работой. А тут… ангелы!

Ещё не полит город. Ещё не работает транспорт. Ещё не встало солнце.

Грех или не грех — помочь одиноким женщинам ощутить себя счастливыми?

Обратил бы на неё внимание Артур, если бы встретился с ней, как с женщиной?

Мелиса Артуровна. Артур. Случайность? Или знак свыше, который ей надо прочитать?

Матери дома не было. Наверное, уехала на такси к отцу. Не раздевшись, не приняв душа, Леонида уснула.

Ещё во сне, на последних минутах освобождения от усталости, снова попала в Свет, в тот, что во все переломные моменты её жизни являлся ей и сегодня осветил ночь. Звенит Свет незнакомым звоном в ушах. Она слепнет и глохнет от него.

Не открывать глаз. Не утерять этого Света.

Жива ли она? Поймала пульс.

Стучит сердце. Она жива.

Тела нет.

Шаги в доме? Мама в больнице у отца. Кто пришёл?

— Не могу поверить в чудо, — голос матери. — Умирал, сейчас здоров.

И снова — звон Света.

Знак. Благословение. Она спасла отца. Она имеет право быть священником!

Встать, выйти к родителям.

— Ты не спишь?

К ней в комнату входит отец. Она открывает глаза, и сразу Свет, наполнявший её, истекает в кончающийся июньский день.

Отец очень бледен, он садится на край её постели.

— Прости за то, что посмел осудить тебя. Бог наказал. Я просил у Него прощения, и, видишь, Он простил. Спасибо за ночь. Я слышал всё, я чувствовал исцеление.

Отец идёт из комнаты.

И Леонида встаёт.

Четыре года Семинарии, короткие встречи с родителями, когда табу наложено на темы, важные для неё, — средние века. Она начинает жить сейчас, потому что отец — с ней. Его выздоровление — знак свыше: женщина имеет право быть священником. И, если она не лжёт Богу и своему отцу-священнику, она может спать спокойно.