Наследный принц Иафет, ровесник Акивы, сидел с остекленевшим от скуки взглядом. Его лицо не отражало никаких эмоций. Бесхарактерный кронпринц стал бы лучшим императором, чем отец. Рядом с ним стоял седой халдейский волхв Эллад, глава придворных магов: по слухам, император благоволил их советам. Одного взгляда на напыщенное, обрюзгшее лицо халдея было достаточно, чтобы понять, что чар невидимости он не заметил. Спесивые лица остальных серафимов были Акиве незнакомы.

— Дай-ка я на тебя погляжу, — велел Иорам.

— Милорд, — ответил Акива, не сдвинувшись с места.

Император, сощурившись, с любопытством рассматривал своего прославленного отпрыска. Полы шелкового халата Иорам так и не запахнул, и Акива не спешил убивать отца. Клинок с легкостью вошел бы в обнаженную распаренную грудь, пронзил сердце… Кровь Акивы жарко бурлила, толчками отдаваясь в напряженном теле. Он жаждал покончить с отцом, но ему не давали покоя вопросы.

«Зачем меня вызвали?

Ее участь была ужасна…»

Или сейчас, или никогда.

Он скрестил взгляд с Иорамом. Поговаривали, что глаза императора отражали всю ничтожность жизни подданного — и даже предвещали смерть. Под безразличным взором Иорама серафимы падали ниц, а недостойные, исполнившись стыда и страха, сами подставляли глотки. Эти голубые глаза, обрамленные густыми золотистыми ресницами, свидетельствовали о полном, презрительном бездушии.

Во взгляде императора сквозила смерть.

К горлу Акивы подступил ком — не от избытка чувств, не из-за жалости к Иораму, не из-за угрызений совести. Ангела пронзила боль за безликую, давно забытую женщину с тигриным взором. Она покорно отступила, когда за сыном пришли стражники… Вспомнилось лицо мальчугана, отраженное в серебряных наколенниках исполинских охранников, — маленькое, испуганное. Акиве стало больно за все, что он утратил, за все, чего у него не было и не будет.

— Как кстати я оставил тебя в живых, — произнес Иорам. — Иначе к ним некого было бы послать…

«К ним?»

— Может, они тебя убьют, — продолжил он. — Стелианцы, они такие… Так что попрощайся со всеми заранее.

— Брат, прощаться — плохая примета для воина, — напомнил Иаил. — Зачем испытывать судьбу?

Иорам страдальчески закатил глаза.

— Да какая разница! — раздраженно выдохнул он и отошел.

Теперь императора снова прикрывали Намай и Мизорий. Одна возможность упущена, но появится и другая.

— Вылетаешь утром, — небрежно заметил Иорам, скользнув равнодушным взглядом по Азаилу и Лираз. — Без сопровождения.

— Куда прикажете лететь, милорд? — спросил Акива. Утром он собирался исчезнуть без следа, но сейчас его останавливала возможность раскрыть давнюю тайну — судьбу своей матери.

— К Дальним островам, разумеется. Стелианцы хотят, чтобы я вернул им эту… как там ее звали? Иаил, ну ты же знаешь…

— Фестиваль, — с готовностью подсказал брат императора.

«Фестиваль».

— Ну и имечко… — буркнул Иорам. — Что-то не припомню, чтобы с ней было весело.

«Фестиваль».

Звук материнского имени словно распахнул запертую дверь, воспоминания обрели форму. На мгновение Акива вспомнил материнское лицо, ее голос. В памяти всплывали лишь бессвязные обрывки, но внезапно в сознании наступили полный покой, ясность и сосредоточенность, словно рассеянный свет собрали в луч.

Сиритар.

Годами на рассвете Акива выполнял ката в поисках внутренней тишины, но она ускользала. Сиритар оставался абстрактным понятием, определением недостижимого идеала. Теперь все было по-другому: Акива обрел себя, это ощущение овладело им — и не отпускало. Похоже, никто из его наставников даже приблизительно не представлял, что такое сиритар.

Это магия.

То, что Акива прежде лепил из догадок и боли, оказалось ничтожным, жалким подобием открывшихся перед ним безграничных просторов и глубин. Источником силы — данью — служила не боль, а свет, ощущение полета, глубокое спокойствие. Окружающий мир словно замедлился. Акива замечал и предвосхищал все: вот Иафет стиснул зубы, сдерживая зевок; Иаил переглянулся с Элладом; у Иорама бешено забилась жилка на шее. В воздухе застыл теплый след дыхания, жар крыльев, повисла дорожка намерений и стремлений. Акива знал, что прислужница встанет, до того, как она действительно встала; ее свет предвосхищал движения, казалось, она следует за ним. Иорам собирался запахнуть халат, он все еще говорил, слова доносились ясно и отчетливо, округлые и весомые, как речная галька. Мельчайшие подробности происходящего заносились в память без искажений.

Акива знал, какими будут последние слова отца.

— Полетишь к стелианцам, — продолжал император тоном, не терпящим возражений. Впрочем, Иораму никогда бы не пришло в голову, что его приказов могут ослушаться. Как и всех деспотов, его распирало от ощущения собственного могущества. — Покажешься. Если тебе дадут возможность высказаться, передашь им мое обещание. Если они немедленно признают свое поражение и выдадут нам магов, я сохраню их жалкие жизни. Послов похищать легко, а против пяти тысяч воинов Доминиона им не выстоять. У них вообще есть войско? Пусть не воображают, что от меня так легко отделаться.

«Ты даже не представляешь, насколько они тебя превосходят», — подумал Акива. Ему захотелось свернуться в клубочек и вечно любоваться потоками света, проникающими в башню через многослойное стекло, изучать свои руки, как будто видит их впервые. Он сам стал другим, обновленным, и теперь знал, что тоже состоит из потоков света.

Света, под которым скрывается пламя.

«Ты не принадлежишь ни ему, ни мне, — прозвучал сильный, глубокий голос матери. — Ты принадлежишь только себе».

«Фестиваль».

Мать не рыдала, не пыталась удержать сына или оттолкнуть стражников, не попрощалась. Ведь это плохая примета, как сказал Иаил.

Может, она надеялась когда-нибудь снова с ним увидеться?

— Ты ее убил? — спросил Акива, неожиданно для самого себя.

Придворные застыли в недоумении, Намай и Мизорий схватились за рукояти мечей, на лице Иафета промелькнул интерес. Акива почувствовал, как напрягся брат, как с вызовом улыбнулась Лираз.

— Ты убил мою мать?

В глазах Иорама застыло безмерное презрение.

— У тебя нет ни матери, ни отца. Ты — звено в цепи, придаток к мечу, чучело в доспехах. Ты забыл, чему тебя учили, солдат? Ты — клинок. Ты — вещь.

В сиянии сиритар отцовские слова прозвучали эхом самих себя. Произнеся их, император умолкнет навеки.

Подхваченный неумолимой волной времени, Акива сбросил с меча чары невидимости и выхватил клинок из ножен. Присутствующие заметят неладное только тогда, когда все будет кончено. Намай и Мизорий шевельнулись, но Акива опережал их, не давая никаких шансов себя остановить. Словно пламя, скрытое под покровом света, он пересек пространство, отделяющее его от Иорама.