– Так ты, значит, сын алкоголика?

– С чего ты взял?

– С того, как ты сказал «мой тоже». Может быть, поэтому ты больной на всю голову. И голубой.

– Все может быть.

Томас быстро посмотрел на меня:

– Ты ведь на самом деле не голубой?

– Думаешь, я бы тебе тогда сказал?

– Может, ты в меня влюбился.

Мы стояли за дверью Ларса. Я заглянул Томасу в глаза.

Его взгляд блуждал туда-сюда. Я медленно сказал:

– Томас. Я в тебя не влюбился.

Томас заржал и хлопнул меня по плечу, прежде чем позвонить в дверь. Только когда услышал звук звонка, который был ему знаком с детства, он, казалось, осознал странность ситуации. Посмотрел на меня и сказал:

– Слушай, а ты здесь что делаешь? На самом деле?

Я пожал плечами. Как я уже сказал, я сам не был уверен. С тех пор, как в канун Нового года я дал Ларсу обещание, я чувствовал себя некоторым образом в ответе, и, возможно, это было частью уравнения.

Дверь приоткрылась, и Ларс выглянул наружу. Как и в прошлый раз, ничто в его взгляде не указывало на то, что он узнал меня, и, что еще хуже, казалось, он не узнал Томаса. Ларс сказал:

– Да?

Томас потянул на себя дверь, так что она распахнулась, и помахал пакетом:

– Привет, папа! Вот и мы с выпивкой!

Ларс попятился в прихожую и испуганно посмотрел на нас. Томас справился со своей неуверенностью так, как это часто делают люди, – проявил еще больше напористости. Он схватил джинсовую куртку с подкладкой, которая когда-то ему принадлежала, и сказал:

– Ну, я слышал, ты сейчас тут собираешь музей.

– Не трогай эту куртку! – крикнул Ларс.

– Что это, черт возьми, с тобой? Это моя куртка. Раньше была, когда мы гуляли с тобой по лесу. Помнишь?

– Я не знаю, о чем ты говоришь.

Я выглянул на кухню, где были сложены стопкой пять подарочных упаковок: последняя была больше остальных, и я подозревал, что это и есть тот самый легендарный замок, о котором говорил Ларс. Тот, который они собирались строить вместе.

Улыбка Томаса стала напряженной, он шагнул к Ларсу, развел руками и сказал:

– Это я, Томас. Твой блудный сын.

Ларс отступил назад и покачал головой, указывая на закрытую дверь спальни:

– Мой сын спит там, и вы разбудите его своим шумом.

Взгляд Томаса потемнел, и на его лице появилось выражение, которого я никогда раньше не видел и которое он вряд ли хотел демонстрировать кому-либо. Горе. Всепоглощающее, абсолютное горе. Он опустил руки, с него спала вся веселость, и он сказал:

– Пап, прекрати это немедленно. Я стою здесь. Твой сын. Я здесь сейчас с тобой.

Ларс покачал головой еще более отчаянно.

– Моему сыну сегодня девять лет, и мы сейчас же пойдем к нему с подарками. Я не знаю, почему вы хулиганите и вваливаетесь ко мне, но теперь вам нужно уйти.

Момент слабости Томаса миновал. Он сжал челюсти и кулаки и пошел на отца, но прежде, чем он приблизился к Ларсу, тот вытащил ящик и поднял револьвер. Направил его на Томаса и скомандовал:

– Убирайтесь отсюда! Немедленно! Никто не испортит день рождения моего мальчика!

Томас остановился. Он не мог не заметить безумие и гнев во взгляде Ларса. Я сжался, ожидая выстрела, но, к счастью, Томас, несмотря на свое отчаяние, смог почувствовать то же, что и я. Он поднял руки и отступил.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, папа. Пусть так.

Ларс шагнул к нам, и ствол дрожал в его руке, когда он держал оружие:

– Вон! Убирайтесь!

Мы пятились назад, пока не дошли до двери и вышли на лестничную площадку. Прежде чем Ларс закрыл дверь и запер ее на замок, он взглянул на дверь спальни, как будто хотел убедиться, что весь этот шум не разбудил его обожаемого ребенка.

* * *

Прежде чем последовать за Томасом на улицу, я сходил к себе домой и натянул свою старую куртку. Было невероятно холодно, и мы брели с опущенными головами вдоль улицы Туннельгатан к площади Норреанторгет. Там уселись на погрузочную платформу продуктового магазина и стали пить виски прямо из бутылки, передавая ее друг другу.

– Прости, – сказал я. – Я действительно думал, что если он тебя увидит…

– Заткнись и пей, – бросил Томас, протягивая мне бутылку.

Я не предпринимал дальнейших попыток поднять эту тему. Мы сидели молча и наливались виски. В какой-то миг в памяти всплыл тот момент перед дверью Ларса. Может, ты в меня влюбился. Странные слова, да и его удар по моему плечу был немного… неестественным?

У меня вообще не было таких чувств к Томасу, но если у него они по отношению ко мне имелись, то его бы расстроило осознание того, что он их раскрыл, пусть неоднозначно и всего на мгновение.

Вокруг Томаса как будто висела черная туча, когда он ожесточенно надирался из бутылки. Я держался как мог, надеясь, что выпивка позволит нам поговорить. Черт возьми, как плохо все обернулось. Ларс все-таки окончательно погрузился в свои воспоминания, и ничто, казалось, не могло вытащить его оттуда. Возможно, именно сейчас он готовился умереть? Может быть, но я ничего не мог с этим поделать.

Когда содержимого в бутылке почти не осталось, а мы так и не сказали друг другу ни слова, мое настроение также стало мрачным. Чертов Ларс и чертова Пара мертвецов, чертов луг и чертова жизнь. Все более мрачные мысли кружились в голове, неумолимо утекая в черную дыру.

Бутылка была выпита до дна, и тогда Томас внезапно отбросил ее в сторону, так что она треснула, скатилась с погрузочной платформы и покатилась в сторону улицы Барнхусгатан. На фоне света от витрины магазина я увидел одинокий силуэт. Туда-то и направился Томас, а я последовал за ним.

Через несколько шагов я заметил, что у мужчины, к которому приближался Томас, были курчавые черные волосы. Он шел к нам спиной, а когда услышал, что мы приближаемся, обернулся, но было уже слишком поздно. Ботинком со стальной подошвой Томас пнул этого мужчину под колени так, что тот упал на землю.

– Чертова обезьяна! – закричал Томас, пиная мужчину в живот, так что он согнулся. – Черномазый ублюдок! Следующим ударом он разорвал кожу на лбу у мужчины, из-за чего на грязный снег брызнула кровь.

Мысли упали в черную дыру – и тьма повисла перед глазами. Я ударил ногой и попал мужчине по затылку, отчего его курчавые волосы прочертили по снегу борозду. Он поднял руки, чтобы защитить голову, а мы продолжали бить его ногами.

Через некоторое время мы начали петь: «Папа, я не могу расколоть свой кокос», продолжая пинать мужчину по рукам, чтобы он не мог защититься и мы смогли расколоть этот чертов орех.