«Любите, – скажу я им. – Будьте сильными, живите, а главное – умрите людьми и расскажите об этом своим внукам. Помните, у вас есть Прошлое. Буденновец Исаак, набожный жулик и антикоммунист Никанор, Муся, Славик и еще тысячи, а может, и миллионы предков за спиной. Все они любили, были сильными и старались стать людьми, потому что, если не старались бы, вас не существовало».

И все-таки я не могу поставить эту проклятую точку. И не поставлю ее. Я поступлю хитрее и правильнее. Я поставлю многоточие…

1

Отдавая концы, Федор Михайлович был уверен, что попадет в рай. Немного смущали двусмысленные обстоятельства кончины, но он надеялся, что вся предыдущая жизнь, годы, проведенные на каторге, и титаническая работа на ниве русской словесности искупят досадное недоразумение. Смерть его, впрочем, началась возвышенно, как и положено у пророков, властителей дум и писателей, признанных при жизни классиками. С утра он работал над продолжением последнего, чрезвычайно удавшегося ему романа «Братья Карамазовы». Братья вышли чудо как хороши, русские такие, страдающие, мечущиеся, разные. Грех было не продолжить. «Грех, – подумал Федор Михайлович, – хорошее слово. Без греха и святости нет, отличное слово, а что, если так и назвать продолжение – «Грех»? Нет, лучше «Искупление грешника», а еще лучше «Искупление грешников». Все они грешники. И даже Алеша? – спросил он сам себя, испугавшись. И сразу отважно ответил: – И он. Убежал от воняющего старца Зосимы, уж как любил его, а убежал. И в Боге сомневался, и вообще…» Настроение великого писателя взвилось вверх: любил он в душонке человеческой поковыряться, и особливо любил в святом грех отыскать, а в грешнике, соответственно, святость. Если удавалось, радовался, как ребенок, и придумывалось ему в такие минуты как бы само собой, без всяких усилий. На этот раз произошло все по заведенному ритуалу: удачное название и найденная в Алеше Карамазове гнильца пришпорили мысли и погнали их в нужную сторону. «Так, так, грех, – забормотал от переполнивших его чувств Федор Михайлович, – грех – это хорошо. А Митьку – на каторгу, в Сибирь, в рудники, поглубже. И чтобы пострадал шельмец, покаялся, Господа Христа узрел через страдания. Но не сразу, не сразу, сразу нельзя – рано и скучно, пусть сломается сначала, проклянет Господа, отринет, а уж потом… Так, так, так, а как же Ванька с Алешкой? Ну Ванька понятно – в желтый дом скорби, и видения чтобы, черти там всякие, инквизиторы великие, и папенька убиенный, обязательно папенька, с башочкой проломленной, папенька – это уж непременно, нельзя без папеньки… Однако же как быть с Алешкой, со святошей нашим, тут на хромой козе не подъедешь, крепенький Алешка вышел, здоровенький, добренький… Но ведь с гнильцой, есть и в нем червячки, запашка смердящего от Зосимы убоялся, убежал, выскочил, значит, можно, можно… А пусть тоже Господа отринет от постигших его семейство бедствий, от отсутствия справедливости в мире. Пусть проклянет Господа, христосик-то наш розовощекенький, пусть помучается, в бездну упадет, узнает, каково оно там, в бездне. И побег, обязательно побег устроит брату Митьке с каторги. Ванька хотел в первой части устроить, но ему нельзя, у него видения, черти и папенька, и великий инквизитор, и нечисти всякой куча, занят он. Алешка сделает. И в Америку, точно, в Америку, оба… Гениально! Там, там все зло, там мытарства и искус дьявольский деньгами и благополучием, там в скотов превратятся окончательно и заживут, заживут барами, дело откроют, негров наймут и плетьми их, плетьми. И детишек тоже плетьми, обязательно, и чтобы слезки черные, черные слезки черных детишек на их белые лаковые башмачки капали. Ух, хорошо, ух бездна… А потом Ванька их спасет, Ванька воскреснет, победит нечисть, Господа узрит через страдания и – к братьям в Америку, объяснит, отведет от края, в Россию увезет. И на каторгу, все на каторгу, все трое на каторгу, за побег, за лже-свидетельство, за отцеубийство, потому что нет невиновных, все виноваты, все с душком, с червячками, с червоточинкой. Только на каторге очиститься можно. Вот я же очистился, и они очистятся… Все, все на каторгу…»

Сюжет продолжения «Братьев…» сложился неожиданно быстро и легко. Редко у него бывало, чтобы в две минуты, и готово. Оставалось только схватить перо и перенести на бумагу план нового романа, пока мысль не убежала… Но тут в кабинет вошел лакей и сбил настроение.

– К вам Вера Михайловна, сестра ваша, с визитом. Велели доложить-с. Ждут-с, – торжественно объявил лакей.

– Фу ты черт, – не удержался от ругательства Федор Михайлович, – что ей нужно, старой дуре?

– Ждут-с, – невозмутимо ответил лакей.

Писатель совладал с собой, одернул шелковый домашний халат и, как ему показалось, величественно произнес:

– Проси.

В кабинет вошла сестра. Федор Михайлович сестру любил, как и все человечество, даже, наверное, больше. Но, как и все человечество, больше всего он ее любил на расстоянии. Оно и понятно: гению для размышлений требуется одиночество, а тут сестра перед глазами маячит. И талдычит-то обычно чушь свою бабскую, все больше о здоровье племянников, видах на урожай в их общем именьице и своих неисчислимых хворях. Вот и сейчас сбила она его с важных мыслей. Не вернется, может быть, сюжет, и человечество ей этого не простит. «Нет, простит, – подумал Федор Михайлович, – потому что не узнает». Последняя мысль привела его в дикое раздражение. Едва-едва удалось взять себя в руки и нацепить на лицо соответствующее, родственное, выражение. Первые полчаса говорили о всякой ерунде: хвори, урожаи, здоровье, сплетни об общих знакомых, об их хворях, их урожаях и их здоровье. Нащупанный было сюжет почти выветрился из головы. Федор Михайлович закипал и с ужасом гнал мысли о надвигающемся эпилептическом припадке. А когда Вера Михайловна после долгих разговоров изложила наконец цель своего визита, пока еще живой классик не выдержал и взорвался. Старая идиотка пришла клянчить его долю наследства, оставленного им с сестрами какой-то дальней, седьмая вода на киселе, родственницей. И наследства-то всего – захудалая деревенька с разваливающимся барским домом! Но дело в принципе. В иную минуту Федор Михайлович терпеливо бы объяснил сестре, что воля покойного есть воля Божья и нарушать ее нельзя, что денег ему не жалко, тем более столь небольших, но должна же сестра наконец осознать, что брат ее – великий писатель, вхож в аристократические круги, у самого императора в гостях был, а это обязывает. Он должен соответствовать, и не только он, но и его жена, его дети, его дом, одежда, его лошади, в конце концов. Это у нее в деревеньке можно ходить черт знает в чем и на ослах кататься, а в Петербурге такое не проходит. Сама должна соображать, что любая копейка ему лишней не будет, и это вторая причина, по которой он ей свою долю наследства не отдаст. В иную минуту дело могло бы закончиться миром. И жить бы великому писателю еще несколько лет, и глядишь, гениальное продолжение гениального романа у нас имелось бы. Но та роковая минута не была иной, совсем нехорошей, честно говоря, была та минута. Подогретый неудачно сложившейся прелюдией, безумно жалея об упущенном сюжете, Федор Михайлович сорвался в одну из бездн, которые он так любил описывать. Сцена получилась безобразной: он кричал, топал ногами, изрыгал богохульства и оскорбления. Бедная Вера Михайловна сидела в уголочке кресла, вжималась в мягкую спинку и украдкой крестилась. Ее великий брат не унимался больше двадцати минут. В финале, на самом дне бездны, он, как бы следуя своему последнему и самому лучшему роману, схватил со стола тяжелое бронзовое пресс-папье и замахнулся на несчастную старушку… О, если бы произошла страшная несправедливость и злодеяние было завершено, сколь много козырей появилось у критиков известного писателя. Вспомнили бы и Раскольникова со старушками, и отцеубийцу Смердякова, и много кого еще. «Маньяк, маньяк!» – кричали бы злопыхатели. Они и так, конечно, кричать будут, но случись несчастье, их голоса перечеркнут все. К счастью, милосердный Господь – не дал произойти непоправимому. Замахнувшись, Федор Михайлович поперхнулся, впал в свой последний припадок, и у него пошла горлом кровь.