– Нет, – задыхаясь, отвечаю я. – Я должна хотя бы попытаться.

– Это не сработает. Кэтлин будет уже мертва, когда оно явится на зов. И то, что вернется, уже не будет твоей сестрой.

Я смотрю на Маму:

– Откуда вы знаете, что случилось?

– Мне позвонил Брайан, – негромко говорит она. – Мне очень жаль, Мэдлин. Но нельзя… Хватит.

Я шарю глазами по подлеску в поисках Кнопки, кролика, лисы – любого зверька, которого можно поймать и убить. Потом поворачиваюсь к Маму:

– А вы можете ей помочь?

Она наклоняет голову. Но не кивает.

– Что я должна сделать? – спрашиваю я, заранее зная, что соглашусь на все.

– Мне потребуется душа. Я возьму твою. И больше никакой школы. Будешь работать на меня. Семь лет. Даже если Кэтлин умрет к тому времени, как мы вернемся в замок. Я хочу тебя обучить. Мы договорились?

Если я соглашусь, обратной дороги не будет. Мне предлагают сделку, от которой я должна отказаться. Развернуться и уйти. Отыскать котенка и заколоть его. Сделать все, чтобы умилостивить того, кто явится с другой стороны. Но я знаю, что Маму права, – это не сработает. Кэтлин умрет, а я останусь одна.

Что же мне остается? Сглотнув, я киваю.

– Итак, ты даешь слово, – говорит Маму.

Это не вопрос, но она ждет ответа.

– Даю слово.

Мы идем через лес. Во рту у меня пересохло, спина покрылась холодным по́том. В небе над нами висит полная желтая луна. Горы снова оделись во мрак – нигде не видно ни проблеска света. Люди, искавшие Кэтлин, ушли. Кто-то сообщил им о том, что мы нашли?

– Где она? – спрашивает Маму.

– Под замком. Там большая пещера…

– Я знаю, о чем ты говоришь. Это древнее место, – негромко отвечает Маму.

Мы садимся в машину и молча едем назад. Моя сестра доживает последние минуты. А я не знаю, что делать, как ее спасти.

Смотрю на руки, запятнанные кровью трех существ.

Маму как-то странно мотает головой, описывая сложную фигуру, и мой желудок подпрыгивает, словно мы на американских горках и едем вверх, вверх, вверх. А миг падения в пропасть все ближе.

Домой мы добираемся в мгновение ока.

Мы бежим через замок, вверх по лестнице, через потайную дверь в кабинете Брайана, в пещеру. Но, оказавшись там, я не чувствую биения жизни, вокруг лишь стылый полумрак и парящие в воздухе серые и бежевые пылинки. Черные простыни вдоволь напитались кровью. Мама сидит на разворошенной кровати и прижимает к себе Кэтлин. Я думаю о снеге и пепле. О сказках, принцессах и счастливых концах. Мама баюкает мою сестру и шепчет, что все будет хорошо, что мама здесь, что помощь уже в пути. Ласковая ложь, полная любви.

Широко распахнутые глаза Кэтлин потускнели, взгляд устремлен в пустоту. Она не издает ни звука. Свет вокруг нее померк, посерел; он наводит на мысли о пепле, забытом вчера в камине. Лишь в глубине едва слышно тлеет крохотный янтарный уголек. Если бы не он, я бы решила, что Кэтлин умерла. Она лежит, вытянувшись, и тепло уже покидает ее тело. Мама гладит Кэтлин по волосам. Брайан так и не пришел. Мы не знаем, где он.

Никто не поможет моей семье.

– Раздень ее, – велит Маму, и я беспрекословно подчиняюсь. – Шейла, ты вызвала «скорую»?

Мама кивает:

– Они сказали… что будут через сорок минут… В лучшем случае…

Маму устремляет на нее взгляд, полный несокрушимой силы:

– Позвони им. Отмени вызов. Скажи, что это был всего лишь глупый розыгрыш. И что все в порядке. – Мама мотает головой, и Маму рычит сердито: – Мне некогда с тобой спорить!

Мама послушно выпускает Кэтлин из объятий, достает телефон и идет к выходу из пещеры.

– Вернешься, когда мы все исправим, – бросает ей в спину Маму, а потом поворачивается ко мне: – Возможно, мы застрянем тут на всю ночь. Будет нелегко.

Я молча расстегиваю платье Кэтлин. Она едва слышно стонет. Кажется, я делаю ей больно. Маму открывает знакомый медицинский саквояж и достает банку с густой темной жидкостью. Отпивает немного и протягивает мне. Я тоже делаю глоток. Потом пытаюсь напоить Кэтлин, но большая часть проливается на кровать. Кэтлин не реагирует.

Маму запаляет свечу, что-то говорит – и время будто замедляется. Все вокруг становится отчетливым, ярким. Я вижу сияние, исходящее от меня и от Маму. Оно не вырывается из моего тела, но будто всегда окутывало его, просто я не замечала. И если я горю ярко, то сияние Маму ослепляет. На нее сложно смотреть, не моргая.

– Ты сама зажгла этот свет. Только не знала об этом.

Маму смотрит на меня, кивает и принимается отрывать клочки моего сияния. Даже лучше сказать – отщипывать. Она отщипывает куски света и скручивает из них нити, тянущиеся к Кэтлин. Это похоже на переливание крови. Или на операцию по пересадке тканей. Но это работает! Я тускнею, а сияние моей сестры становится чуть ярче. А Маму все рвет и рвет, скручивает и тянет. Ее руки пребывают в непрестанном движении: поднимаются и опускаются, разглаживают, забирают, помогают, отдают. Причиняют боль. Это все происходит на самом деле. Я наблюдаю действие силы, которая может убить – или исцелить.

Подаюсь вперед, чтобы заглянуть в лицо Кэтлин. Ее глаза полуприкрыты. А потом мое зрение начинает слабеть. Я тускнею, боль становится острее, меня бьет озноб. Как холодно. Я вытягиваюсь на кровати рядом с сестрой, обвиваю руку вокруг ее руки. И, прежде чем скользнуть в небытие, чувствую, как она легонько сжимает мою ладонь. Ее пальцы холодны, но окоченение спало. Восковая бледность еще не ушла, но теперь это теплый воск, с которым можно работать, который можно смять. Я решаю, что это добрый знак.

Закрываю глаза. Когда я снова их открываю, мир вокруг объят темнотой, но я слышу движения рук Маму и судорожное дыхание Кэтлин. Затем у меня отнимают слух. Странно стонать и не слышать собственный голос. Я знаю, что издаю какие-то звуки, но из моего горла вырываются лишь сгустки тишины. И все же я продолжаю шептать – на случай, если Кэтлин меня слышит:

– Я люблю тебя. Ты моя сестра. Все хорошо. Я люблю тебя, Кэтлин. Все будет хорошо.