– Не могу.

– Можешь. Это нетрудно.

Я опустила глаза на нож; в воздухе сгустилась угроза.

«Возьми, – говорила я себе, – возьми – и ты в безопасности».

– Вот так-то, хорошая девочка, – ухмыльнулась Робин. Ручка была влажная, пластиковая, как игрушка. Трудно представить себе, что таким орудием можно навредить: обыкновенный кухонный нож с затупленным от частого употребления лезвием. Робин кивнула в сторону Майка – его грудь слабо поднималась и опадала. – Действуй.

Наверное, в этот момент я еще могла сказать «нет». Могла сказать Робин, что не буду (четкий, твердый отказ) или не могу (нервный, боязливый, что было бы ближе к истине). Но охватившая меня несколько секунд назад дрожь ожидания еще не прошла – а что, если? «В конце концов, – говорила я себе, – он извращенец. Он привел нас сюда, хотя должен был понимать, что мы…» Я остановилась. Что мы девочки. Всего лишь девочки.

Сердце у меня прыгало, как бешеная лягушка. Я выпрямилась, голова по-прежнему болела, глаза были сухие и словно припорошенные мелом. Расставив ноги, я вскарабкалась на него, склонилась над этой затвердевшей мужской штукой – чуднóй, комичной, бесполезной, захихикала; Робин эхом откликнулась на мой смех. Я стиснула в ладони теплую, мягкую на ощупь ручку ножа и, подражая Робин, подняла его. Прижала, как и она, лезвие к шее, около адамова яблока, кожа в этом месте побелела. «Я могу, – уговаривала я себя, и успокаиваясь, и невероятно возбуждаясь одновременно. – Это так просто».

– Ты можешь. – Робин словно прочитала мои мысли. – Это нетрудно.

Я вгляделась в его лицо: пузырьки на губе, пробивающаяся щетина, черные поры. Подергивающиеся под прикрытыми веками глазные яблоки, дрожь. Я надавила на лезвие, по нему лениво поползла большая капля крови.

Что так взбудоражило меня в тот момент? Оглядываясь назад, я все еще не нахожу ясного ответа: был ли то страх перед разоблачением? Или стремление к забвению? Или ощущение силы моих – наших – возможностей? Или тень Эмили Фрост, ее провалившиеся черные, направленные куда-то поверх нас глаза – Эмили Фрост, лучшей подруги Робин, красивой трагической жертвы?

Тишину разорвал телефонный звонок. Я мгновенно дернулась назад, вскочила на ноги.

– Черт!

Я повернулась к Робин: согнувшись пополам, она держалась за живот.

– О господи, – не поднимая головы, проговорила Робин, шумно дыша сквозь зубы. – Я уж подумала, ты и впрямь готова сделать это.

– Так и есть, – слегка уязвленно ответила я. – Собиралась…

Робин встала, в ее взгляде мелькнуло нечто, чего я никогда прежде не видела и не поняла теперь. Какой-то огонь, рвущийся наружу. Был ли то страх? Испугалась ли она того, что я вот-вот совершу?

– Робин, – нервно сказала я, – послушай…

Она шагнула вперед, отняла у меня нож. Одежда Майка быстро пропитывалась его кровью.

– Идем, – сказала она и бросила нож в раковину.

Я пустила воду и дождалась, пока он скроется под ней (вроде как следы смывала, хотя, – подумала я, обернувшись на секунду посмотреть, как он дышит, – мы не совершили никакого преступления. По крайней мере, серьезного). Мы ушли, с негромким щелчком закрыв за собой дверь, сбежали вниз по бетонным ступеням и двинулись по тихим улицам. Назад, всегда назад, в ночь.

– Ruinenlust, – сказала Аннабел, побарабанив пальцами по пыльной поверхности. – Красота руин; восторг распада.

Я посмотрела на Робин: она уставилась на карандаш, который сжимала в подрагивающей ладони, и с такой силой водила по бумаге, что грифель не выдерживал. Меня это раздражало, я незаметно толкнула ее в бок, но она словно и не почувствовала, кажется, даже не заметила, что я рядом.

Алекс, сощурившись, тоже наблюдала за Робин. Она наклонилась к ней, вырвала карандаш из ее рук и с мрачным решительным выражением лица повернулась к Аннабел. Небо за окном сияло ослепительной голубизной. Я прижала ладони к вискам, от тупой головной боли звенело в ушах.

Покинув квартиру, мы долго слонялись по улицам при свете мигающих фонарей; Робин заставила меня проглотить еще одну таблетку.

– Ты что делаешь?! – Я почувствовала, как ее пальцы скользят вверх, от плеча к шее, оставляя на коже следы от ногтей. Она слегка надавила, и на какой-то неуловимый миг оба ее больших пальца остро и жарко впились мне в горло, и опять-таки всего лишь на мгновение мне представилось, что, может, и Эмили в последний момент почувствовала то же самое: столкновение любви и ненависти, жестокое и гнилостное очарование дружбы.

Она наклонилась; я стояла не двигаясь; в голове слегка шумело, пульс при ее прикосновении забился чаще, отстраниться я не решалась. Потрескавшимися губами, горячо и влажно дыша, она прижалась к моим щекам и отпустила меня, после чего медленно побрела в сторону пирса.

Аннабел резким движением задернула шторы.

– Что это за потрясение такое, которое вызывает у нас столь сладостную ностальгию? Почему нас так сильно, так неудержимо тянет к тому, чего мы боимся больше всего?

Я пошла в противоположную сторону, оставшись наедине с самой собой; на коже ощущался острый запах пота – того мужика, Робин, моего собственного, сильно першило в горле, тошнота. На полпути, ощутив острое чувство всепоглощающей вины, я повернула назад, но когда дошла до пирса, Робин там уже не было, лишь волны с ревом разбивались о берег. «Может, спрыгнула? Или упала?» – мелькнуло в голове. И тут же стало стыдно от мысли, что, может быть, это принесло бы мне облегчение.

– Сам материал, из которого сделаны эти здания, весьма восприимчив к внешним воздействиям. Разрушение может быть мгновенным, по причинам либо естественным, либо рукотворным: шторм, наводнение, бомбежка. Но может – и постепенным: долгий процесс распада, не исключено, что уже начавшегося. Незаметно подгнивают балки, крошится цемент, истончается бетонный пол под вашими ногами, моими, ногами тех, кто ходил здесь до нас.

Аннабел замолчала и обвела нас четверых быстрым взглядом; откинула с лица прядь волос, обнажив изрезанную морщинами, похожую на съежившийся на морозе лист кожу. Грейс улыбнулась, словно отдаляясь таким образом от Робин, которая низко наклонилась над столом, равнодушно пялясь в тетрадь. Я перехватила взгляд Ники; ее брови были подняты, на губах играла слабая улыбка.

– Таким образом, мне представляется, что Ruinenlust – это одна из форм одержимости. Когда мы идем по руинам, рядом с нами идут и словно оживают тени мертвых. И спрашиваешь себя: а что, если и они, даже помимо собственной воли, рисуют нас в своем воображении, что, если и они, подобно нам, осознают, что так называемые свидетели вечности, наследие, запечатленное в камне, на самом деле эфемерны и преходящи. И сделав для себя такое открытие – открытие руин, энтропии, бесконечности распада, – мы можем лишь задаться вопросом… Что же остается? – Аннабел медленно села на край стола. – Мне кажется, лучше всего на этот вопрос ответил Дидро. Он сказал: «Все разрешается ничем, все гибнет, все проходит, лишь мир остается, лишь время сохраняется».