– Великого?

– Не надо стесняться этого слова. И Муссолини, и Черчилль, и Сталин – великие люди. Сегодня, в двадцать третьем году, великие люди берут судьбу Европы в свои руки.

Наступил тот момент беседы, когда собеседник глядел на Гитлера завороженно, ловил каждое слово. Адольф продолжал:

– Муссолини, Сталин, Черчилль – каждый из нас занимает свое место и делает тяжелую работу. Мы – саперы столетья. Старое здание стало ветхим – жить в нем опасно. Войны происходят сами собой, от общего нездоровья общества. Здание надо сломать – и мы, саперы, подводим мины. Когда здание рухнет – а оно трещит, разве не видите? – мы возведем новое, прочнее и выше. Сталин? Никогда не сравню этого сильного человека с провокатором Лениным, с этим еврейским демагогом. Сталин – враг, он – противник, но великий противник. Окажись Сталин в моих руках, я поступил бы с ним так, как рыцари поступают с пленными королями. Я предоставил бы этому человеку самый прекрасный замок в Европе, я окружил бы его почетом. Не правда ли, Ханфштангль? Разве не именно это я говорил вашей милой супруге?

Фрау Виттрок вздрогнула и вопросительно посмотрела на меня. Что ж, подумал я, так даже проще. Да, я женат, и женат удачно, на богатой и милой женщине, не имею причин жаловаться. Впрочем, и вы замужем, не правда ли? Все должно быть ясно с самого начала. Вы ведь подумали о том же, не так ли? Моя американская жена никогда не препятствовала моей личной жизни, она нам помехой не будет.

Не могу не упомянуть вскользь того факта, что Гитлер оказывал знаки внимания моей милой жене. Нет, оставьте вульгарные фантазии – их симпатия носила чисто духовный характер. Музыкальность моей супруги вызывала восторг у Адольфа, помню, как он прислал ей с денщиком корзину роз – в награду за написанный марш. В течение вечера моя милая Адель переделала марш студентов Гарварда в нацистский марш, ставший впоследствии весьма популярным. Я от души смеялся над такой простой, но, однако же, остроумной находкой: студенческий припев «Ра-ра-ра!» Адель заменила на «Зиг хайль! Зиг хайль!» – и получилось убедительно. Не прошло недели, как наши партийцы стали распевать гимн гарвардских студентов, стуча пивными кружками по столу.

Да, именно так и делается история – одно цепляется за другое, и всем известные события вдруг оборачиваются неожиданным результатом.

Недавно мне попалась в руки брошюра некогда популярного эссеиста Ортеги-и-Гассета; в свое время, когда автор был моден, я его не читал, а теперь, в пожилые годы, пролистал – и поразился недальновидности рассуждений. Описывая феномен фашизма, автор пишет о неожиданном проникновении варварства в тело европейской культуры, о так называемом «вертикальном вторжении варварства». Жили-жили, и вдруг случилось! Смешно! В культуре и истории одно явление вытекает из другого, надо уметь проследить цепь влияний. Северное Возрождение Европы, которое готовил Адольф, опиралось на итальянское Возрождение, которое совершил дуче, – в этом сказался великий принцип взаимосвязи культур. По тому же принципу, по какому Альфред Дюрер учился у работ Антонелло да Мессина во время своего итальянского вояжа и создавал в Нюрнберге Северный Ренессанс, опираясь на опыт Ренессанса Италии, – именно по этому самому принципу Гитлер заимствовал методы работы у своего предшественника Муссолини. Попробуйте вынуть из мозаики исторической картины одну деталь, и вы не поймете целого. Попробуйте обойтись без этого великого примера – Ренессанса шестнадцатого века, и вам никогда не понять Ренессанса века двадцатого. Вас не радует отдельный фрагмент большой картины? Приучите себя видеть не произведение в целом – научитесь смотреть на мир так, как смотрели великие художники Возрождения, наши учителя и вдохновители.

Сегодня я ничего не могу изменить. Спросите меня, что хотел бы я изменить в прошлом, – мне непросто будет ответить. Нет, не в моих силах отменить лагеря смерти и поля сражений, покрытые мертвыми телами. Я не могу отменить ход вещей: случилось то, что должно было случиться, а значит, такова была цена, по которой западный мир купил свой непрочный современный порядок. Жалею ли я, что не сумел довести задуманное до конца, что доверил великий план – слабому человеку? Но люди слабы, я должен был это знать. И когда Адольф вызвал меня в советчики, я предчувствовал развязку, лишь хотел задержать мгновение славы.

Лишь немногого я осмеливаюсь малодушно желать. Я хотел бы сделать так, чтобы мои отношения с фрау Виттрок, с моей дорогой Еленой, кончились иначе. Я хотел бы вернуть ту последнюю нашу встречу, в которой было сказано так много лишних слов – и не сказано нужных. И самое главное – я хотел бы отменить смерть молодого Йорга. Господи, прошу я иногда, обращаясь к тому, в кого никогда не верил, с коим отношения у меня не сложились. Господи, сделай так, чтобы не стало того дня, чтобы не было горящей курской земли, чтобы не выли самолеты, чтобы не летел к своей гибели бесстрашный мальчик, чтобы не билась у меня на руках его мать. Однако история движется неотвратимо, и тогда, в маленькой мюнхенской гостиной, для мальчика уже был вычерчен путь – прямо в небо, к белому взрыву.

– Петечка, неужели ты будешь Шурика Халфина допрашивать? Как не стыдно! Я с Шуриком Халфиным в одном классе училась, он был чрезвычайно позитивый мальчик. – Так говорила бабушка Петра Яковлевича Щербатова, накрывая стол к завтраку.

– Петенька не виноват в том, что Шурик пошел по кривой дорожке. Шура уехал в Америку, связался там с бандитами, и вот результат. Я по телевизору видела передачу про таких жуликов, – говорила другая бабушка Петра Яковлевича, ковыляя к столу с чайником.

– Пусть Петруша сам решит, он уже большой, – говорила самая пожилая из бабушек. – Ешь, Петя, и не отвлекайся на разговоры.

Петр Яковлевич мазал хлеб маслом, глотал жидкий чай. Спорить с бабушками не любил.

Ни одна из старушек не была Щербатову родной бабушкой, но жили вместе всю жизнь, давно сроднились. Как сошлись под одной крышей, внятно рассказать никто не мог. История, с одной стороны, типичная для послевоенной Москвы: кого-то подселили, кто-то приехал гостить из провинции, да так и остался; однако эту типичную историю каждая из старушек рассказывала с оригинальными деталями.

Петр Яковлевич был по профессии следователем и увлекался историей, но и он давно отчаялся разобраться; каждая из старушек имела свою версию, и в каждой версии были далекие лагеря, интернаты, лесоповалы, коммунальные квартиры, приюты для сирот – типичные для послевоенных лет сцены дикого бесприютного быта.

Случилось так, что все собрались в квартире Щербатовых, некогда принадлежавшей семье знаменитых военных. До войны здесь жила семья командарма Дешкова, даже фотографии Дешковых в большой комнате сохранились. Прямые родственники Петра Яковлевича давно умерли, сам он семьей не обзавелся и смотрел на фотографии чужих ему людей как на часть своей собственной биографии. Бабушки рассказывали эпизоды из послевоенной жизни – картина получалась запутанная, он даже не мог понять, за кого сражалась родня, – за белых или красных. Дед его точно был чекистом, дедовский портрет висел рядом с фотографией командарма Дешкова, а кто были все прочие, следователь сказать не мог. Среди семейных фотографий на стенах попадались даже фотографии семьи Рихтеров, евреев, когда-то живших в квартире этажом ниже. Горбоносые лица среди лиц курносых смотрелись естественно – люди в целом были схожи меж собой: вид имели сосредоточенный, смотрели истово, а если смеялись, то во весь рот; так распахнуто теперь не смеются. Мужчины на большинстве фотографий были одеты в военную форму, а женщины носили блузки с отложным воротником.