Фюрер стоял в машине, опираясь одной рукой на хромовый обод лобового стекла, и излагал свои наблюдения. Обелиск был слишком мал, а окружающие площадь стены – слишком невыразительны, чтобы придать ему должное выдающееся положение в городе. Однако радиально уходящие от него улицы были великолепны и давали возможность глазу беспрепятственно блуждать по различным районам города. У края тротуара стояли два жандарма в коротких накидках с капюшонами, и камера остановилась на этом свидетельстве существования людей, чтобы придать кинохронике нормальный вид. «Рано утром, – скажет комментатор, – фюрер наносит неожиданный визит в Париж!» Какая-то темная фигура поспешно перешла через дорогу у начала одной из улиц. Фюрер посмотрел в ту сторону и увидел мужчину в черной одежде и шляпе, идущего с опущенной головой, словно в поисках выбоин на земле или – что выглядело смешно на таком огромном сером пространстве – словно пытаясь пройти незамеченным. Когда машина проезжала мимо, кинокамера повернулась, чтобы удержать этого человека в кадре. Это будет мимолетная сцена из повседневной жизни столицы Франции – кюре, поспешно бегущий на церковную службу, словно черный жук, торопящийся в свою норку.

Теперь, соединив симфонию расстановки памятников архитектуры с движением машин сопровождения и словно предваряя величественный марш, который будет сопровождать изображения кинохроники, фюрер приказал остановиться у начала знаменитого проспекта. Затем они медленно тронулись вдоль длинного ската Елисейских Полей к Триумфальной арке. Головы в машинах поворачивались направо и налево, узнавая виды, которые они видели на картинках и открытках: Дом инвалидов с расположенным перед ним Александровским мостом, Большой и Малый дворцы, Эйфелева башня в отдалении, фонтаны Рон-Пуан (без воды) и терраса Фуке без единого человека. Киноафиши все еще рекламировали два американских фильма, которые никто не смотрел с того момента, как начался исход людей из города: «Вальсирующие» и «С собой не унесешь». Далеко впереди вдруг запылал от солнечного света ряд окон и снова потемнел, когда они проезжали мимо. Сама арка была гигантским магнитом, который тянул их к вратам, через которые в противоположном направлении проходили традиционные парады победы.

Кинооператор снимал до тех пор, пока Триумфальная арка не стала слишком большой, чтобы помещаться в кадр. Это был уже не тот Париж, который знал Арно Брекер. Это было какое-то незаконченное сновидение, изображающее ось Север – Юг будущего Берлина. Большая арка ворот (Grosse Torbogen), набросок которой фюрер сделал в 1916 г., когда лежал на больничной койке, была бы достаточно большой, чтобы внутрь ее поместилась Триумфальная арка и еще осталось бы место. Проспект, который вел к ней, должен быть на двадцать метров шире Елисейских Полей, и он не будет ограничен участками с расположенными на них домами буржуа, на которые Хитторф поделил площадь Этуаль. Брекер попытался увидеть все глазами фюрера – город, потрясающая красота которого будет существовать независимо от того, есть ли люди, которые могут увидеть ее.

Они припарковались на площади Этуаль. Часть арки стояла в строительных лесах, но фюрер сумел прочитать наполеоновские надписи, которые он, казалось, знал наизусть. Он стоял, заведя руки за спину и устремив взгляд на Елисейские Поля, обелиск и Лувр. На его лице Брекер увидел выражение, которое заметил, когда фюрер изучал макет Берлина, согнувшись, чтобы усилить перспективу. Это было выражение чистого восторга, которое застывает на лице ребенка, когда тот пытается вобрать в себя объект своих желаний, не имея больше никаких мыслей в голове. Когда пришло время уезжать – было уже половина седьмого, – фюрер едва смог оторваться.

6.35. От площади Этуаль начиналось так много улиц, что, несмотря на присутствие такого большого числа военных стратегов и знатоков Парижа, после второго крута вокруг Триумфальной арки эскорт в смятении замедлил движение и, вместо того чтобы дождаться, когда снова появятся указатели улицы Виктора Гюго или улицы Клебер, выехал на улицу Фош и доехал до первого перекрестка, где несколько нерешительно повернул налево, на улицу Пуанкаре. Фюрер, казалось, моментально потерял интерес к поездке: без сомнения, он переваривал увиденные достопримечательности, оценивая (как он объяснял ранее) влияние атмосферы и дневного света на памятники, которые ему были известны лишь в общих чертах.

Через несколько минут они стояли на террасе дворца Шайо, глядя через Сену на Эйфелеву башню. Кинооператор стоял на коленях у ног фюрера, пытаясь совместить его голову и верхушку башни в одном кадре. Тем временем фотограф сделал снимок, который докажет всему миру, что Адольф Гитлер был в Париже: Брекер, Шпеер и фюрер стоят на террасе с маленькой Эйфелевой башней позади себя, которая выглядит как фоновая декорация. «Вид на Эйфелеву башню!» – скажет комментатор кинохроники, небрежно намекая на альбомы фотографий с отдыха. «Слева от фюрера профессор Шпеер». Профессор Шпеер, казалось, подавляет усмешку. Лжелейтенанта, с покатыми плечами и бледной улыбкой, в фуражке не своего размера, стоящего справа от фюрера, не сочли достойным упоминания.

Девятью днями ранее немецкие солдаты, обнаружив, что лифты не работают, преодолели тысячу шестьсот шестьдесят пять ступеней, чтобы повесить свастику на вершину башни, но ветер разорвал ее в лоскуты, а флаг меньшего размера, который был вывешен вместо нее, не был виден в дымке. На следующих кадрах фюрер отворачивается от башни, глядя вверх в направлении позолоченных надписей на дворце Шайо, но не задерживает взгляд надолго, чтобы расшифровать их: «Тот, кто проходит мимо, должен решить, буду ли я могилой или сокровищем, буду ли я говорить или пребывать в молчании, – друг, не входи без желания».

Сквозь дымку начало проникать солнце. Пустота ровной открытой местности и набережных внизу выглядела странной и зловещей. По реке не плыли баржи, из города не доносились никакие звуки, за исключением легкого выдоха городских просторов. Свидетельством самообладания фюрера перед лицом такой нереальной картины было то, что он мог думать о топографии и архитектурных размерах. Он стал удивительно словоохотливым. Он говорил о гениальных архитекторах, которые так замечательно поставили в один ряд башню, дворец Шайо и Марсово поле. Он хвалил легкость башни и ее впечатляющую устремленность ввысь. Только один этот памятник придавал Парижу его собственный колорит; все остальные можно увидеть в любом городе. От Брекера он знал, что башня была построена для Великой всемирной выставки, но она вышла за рамки своей изначальной цели: она была предвестницей новой эры, когда инженеры будут работать рука об руку с художниками, а благодаря технологиям будут созданы постройки такого масштаба, о котором раньше и не мечтали. Она возвещала эру нового классицизма в стали и армированном бетоне.

Они пересекли мост Иена и проехали мимо подножия башни на другой конец Марсова поля, где полюбовались строгим фасадом Военной академии и оглянулись на террасу, на которой стояли минутой раньше. Прежде чем сесть в машину, фюрер бросил последний прощальный взгляд на Эйфелеву башню. День становился все теплее, и адъютант взял плащ фюрера и помог ему надеть белый китель без пояса. В нем он стал выглядеть как химик или человек, работающий в лаборатории.

Когда на авеню Де-Турвиль они стали приближаться к золотому куполу Дома инвалидов, все вдруг отчетливо поняли, что это кульминация поездки и момент огромного эмоционального значения для фюрера. Он пришел как завоеватель, как до него Блюхер и Бисмарк, но также и как поклонник Наполеона, равный ему, и представитель духа всемирной истории. Но когда эскорт подъехал к площади Вобан, он случайно заметил гордо стоящую на своем пьедестале статую генерала Манжена. Именно карательная армия Манжена заняла Рейнскую область в 1919 г. Лицо фюрера мгновенно потемнело, и он снова стал мстителем за национальное унижение и защитником немецкого чувства собственного достоинства. Он обернулся к солдатам, сидевшим в машине сзади, и сказал: