Шестью неделями раньше он удивил всех, сказав, что войдет в Париж вместе со своими художниками, и сделает это через шесть недель. Для него было источником огромной гордости и удовлетворения то, что теперь он может таким беспрецедентным образом приветствовать этот – несмотря на его глупую воинственность и большое количество южан и евреев – великий Kulturvolk[15].

Он знал, что парижане по-прежнему считают его маляром и парикмахером, потому что еще не могут заставить себя увидеть в нем защитника Парижа. Со временем все это изменится. Если бы Черчилль настоял на своем, то на каждом углу шли бы бои и один из самых красивых городов мира был бы стерт с карты просто потому, что какой-то пьяный журналист, подстрекавший к войне, разработал план невероятной глупости, от которого правительство, будучи слишком трусливым, не смогло его отговорить. Барон Осман позаботился о том, хотя, очевидно, он имел в виду и что-то еще другое, чтобы современная армия могла войти в Париж и занять ключевые позиции в нем за несколько часов. Естественно, в городе, которому было две тысячи лет, были свои недостатки, но любая работа, доведенная до конца королями и императорами, представляла собой ценность как пример: хирург мог изучать рост злокачественной опухоли и узнать что-то из этого, но что он мог сделать с сожженным трупом?

В десятый раз за это утро Адольф Гитлер водил пальцем по карте вдоль перпендикулярных улиц Парижа. Когда он посмотрел на часы, было уже почти пора обедать.

Брюли-де-Пеш, 22 июня 1940 г., 14:00

К нескрываемой радости своего так называемого друга, Арно Брекер был явно взволнован. Пилот направил самолет к земле и остановился как раз вовремя, чтобы коснуться взлетно-посадочной полосы, как раненый гусь, садящийся на озеро Тойпиц. Служебная машина, за рулем которой сидел молчаливый рядовой, отвезла его в местность, заросшую лесом и вереском, обитатели которой то ли убежали, то ли были выселены. Он увидел накрытый стол в покинутом фермерском доме. Он слышал звуки, издаваемые домашним скотом, и увидел корову, жующую простыню. Он ничего не знал, пока автомобиль не проехал перекресток, где стоял недавно поставленный столб, указывающий на Брюли-де-Пеш, и даже тогда не стал осведомленнее.

Служебная машина остановилась перед небольшой церковью и несколькими деревянными гаражами, помеченными буквами О. Т., что означало «Организация Тодта». Группа улыбающихся офицеров вышла поздороваться с ним. Среди них он узнал архитектора Германа Гислера и человека, которого называл своим другом. Лицо Альберта Шпеера представляло собой улыбку во весь рот, как у школьника.

– Ты, должно быть, поражен, – сказал Шпеер. Это была скорее констатация факта, нежели вопрос.

Брекер внезапно почувствовал, насколько он обессилен. Он взглянул на Шпеера и вспомнил, насколько тому пришлось увеличить лоб и придать жесткость рту.

– Почему ты не велел кому-нибудь все объяснить мне? Мне пришлось оставить Мимину. Она была в ужасном состоянии… Что происходит?

Шпеер сделал паузу для пущего эффекта, прежде чем ответить:

– Ты в Бельгии, и это штаб командования! Ты такого не ожидал, не так ли?

Пришел ординарец, чтобы провести их в дом священника, и, прежде чем они оказались у двери, Брекер увидел его – обычная простая форма странно выглядела на его балетной фигуре, а руки были похожи на руки заклинателя змей. В голове промелькнула мысль, что сам Адольф Гитлер является частью хорошо продуманного розыгрыша. Он пожал Брекеру руку и придержал ее, как отец, встречающий дома сына. Голубые глаза, глядя в которые каждый человек из тридцатитысячной толпы мог сказать: «Фюрер смотрел прямо на меня», были прикованы к лицу Брекера. Гитлер все еще тряс его руку, медленно кивая, словно подтверждая первоначальное мнение: господин Брекер способен выполнить это задание. Затем он дотронулся до его локтя и отвел в сторону.

– Извините, что это пришлось делать в такой спешке. Все шло согласно плану и именно так, как я ожидал. Начинается новый этап.

Он говорил как актер, изображающий товарищеские отношения или какую-то сложную форму двуличия.

– Париж всегда приводил меня в восхищение. Теперь его ворота открыты. Как вам известно, я всегда хотел посетить столицу искусств вместе со своими художниками. Можно было бы устроить парад победы, но я не хотел причинять еще большую боль французскому народу после его поражения.

Брекер подумал о своих парижских друзьях и кивнул.

– Я должен думать о будущем, – продолжал фюрер. – Париж – это город, с которым сравнивают другие города. Он будет вдохновлять нас на то, чтобы пересмотреть планы реконструкции наших главных городов. Как старый парижанин, вы сможете разработать маршрут, который будет включать все основные архитектурные точки города.

Пришло какое-то срочное сообщение для фюрера, и аудиенция закончилась. Брекеру предоставили размещаться в гостевом домике. Он помылся и побрился, а затем пошел прогуляться в лесу. Мысль о том, чтобы увидеть Париж после стольких лет, будоражила, но он знал, что это будет похоже на посещение старого друга в больнице. Когда он возвратился с прогулки, ему сказали, что, так как фюрер не желает, чтобы его видели разъезжающим по захваченному городу с гражданскими лицами, им всем придется носить военную форму. Брекер выбрал лейтенантскую фуражку и плащ, который скрывал его серый костюм. Они хорошо сидели на нем, но в них он чувствовал себя недостаточно рослым.

Он позвонил Мимине, которая ничего не знала, а потом сел за стол в своей комнате и составил список памятников, которые он должен был передать в штаб фюрера. В шесть часов он вышел из гостевого домика во взятой напрокат одежде и пошел ужинать в столовую вместе с другими офицерами. Было необычное ощущение, когда солдаты приветствовали его, когда он проходил мимо. Когда он вошел в столовую, одетый как офицер, походкой гражданского человека, из-за стола фюрера раздались взрывы хохота.

Ужин подавали солдаты в белых куртках. Тем, кто не хотел разделить с фюрером вегетарианскую пищу, приносили мясо, но единственными напитками были вода и фруктовый сок. Когда наступила ночь, они услышали раскат грома. Вскоре они разошлись спать. Гроза прошла, и единственными звуками снаружи были гудение генератора и топот сапог караульного.

Он все еще лежал без сна, когда в три часа утра пришел ординарец будить его. Он натянул свою форму и вышел в темноту. Час спустя он уже снова был в воздухе, пытаясь вспомнить маршрут, который передал в штаб, и вместо этого вспоминал первые дни своего пребывания в Париже в 1927 г.: квартирная хозяйка повела его в Галери Барбес, чтобы купить двухспальную кровать (она настаивала на двухспальной), а на ежегодном студенческом «балу четырех искусств» красивая негритянка вовлекла его в дискуссию о Ницше. Он подумал о своей маленькой мастерской в Жантильи, что в двадцати пяти минутах езды на метро от кафе Монпарнаса, где собаки смешанных пород охраняли огороды и курятники.

В «кондоре» имелись и кресла для сидения, и иллюминаторы. Когда солнечный свет начал окрашивать поля, он взглянул вниз и увидел овец и коров, но больше никаких признаков жизни. Вереницы беженцев с ручными тележками и колясками тянулись на юг. Вокруг себя он слышал веселые разговоры и думал, почему он является, по-видимому, единственным человеком, который знает, что они отправились с опасной миссией.