Было бы интересно узнать, обсуждал ли Жолио-Кюри когда-либо этот вопрос с алхимиком, который был другом его тестя. Возможно, Фулканелли, как Жолио-Кюри и другие французские ученые, понял, что этот секрет вскоре будет известен нескольким могущественным державам, и решил, что будет лучше распространить эти знания как можно более широко. К этому времени алхимик, где бы он ни был, уже, несомненно, увидел поразительные изображения того, что, возможно, представляло собой мифическую катастрофу со средневековых картин ада. Он увидел бы, на этот раз в черных и белых красках, разрушенные святилища, голые черепа, которые напоминали сильно размытые барельефы, и поднимающееся облако яркостью в миллион солнц. Даже ему, возможно, в это было бы очень трудно поверить.

22 июня 1940 г.

Даже если бы кто-то из солдат сопровождения захотел раскрыть кому-нибудь цель его поездки, то рев моторов сделал бы разговор невозможным. Он рисовал себе Берлин в прозрачном свете летнего утра, уменьшающийся до размеров макета из бальзового дерева, и сосны леса Груневальд, спускающиеся в бездонное ущелье. Самолет вздымался на воздушных волнах и проваливался в воздушные ямы, и он подумал: как удачно вышло, что у него не было времени позавтракать. Внезапное изменение звука моторов навело на мысль, что самолет выровнялся. Если бы на такой высоте было окно, он мог бы в узоре улиц узнать бульвар Кёнигсаллее и даже точное место, где он оставил в слезах Мимину. На двух офицерах СС были знаки отличия, по которым он мог бы определить их звание, если бы в них что-нибудь понимал. Он коротко поцеловал ее, словно смущаясь присутствия незнакомых людей. Он не мог вспомнить, подумал ли он об этом, когда они расставались, или действительно произнес слова: «При диктатуре все возможно».

В самолете не было сидений, были просто деревянные скамейки вдоль бортов, как он предположил, для парашютистов. Он посмотрел на лица людей, сидевших в ряд до кабины пилотов. Он увидел свет, который шел из окна пилота, но весь вид ему загораживали корзинки для пикника и ящики с фруктовыми соками, которые на его глазах грузили на аэродроме в Штаакене. Не существует ли, спрашивал он себя, какая-нибудь малоизвестная военная традиция звать на пикник в честь победы скульптора, чтобы запечатлеть этот момент в камне? Пронзительный телефонный звонок в тихом доме в шесть часов утра вряд ли предвещал какое-то выдающееся поручение. С тех пор как он получил приказ посвятить всю свою будущую работу Берлину и считать себя – за исключением этого случая – свободным человеком, он привык мысленно представлять себе каждую скульптуру в своей мастерской в огромном масштабе, соответствующую победам и катастрофам. Шпеера, единственного друга, который мог бы объяснить ему, что происходит, не было в городе. Он знал только то, что сказал ему голос в телефонной трубке: «Господин Брекер. Это из гестапо. Вам приказано приготовиться к небольшой поездке. Машина приедет за вами через час».

Рев моторов заполнил уши и пронизал все его существо. Он находился в полусне приблизительно час. К этому времени они, вероятно, уже пересекли границу, если еще была какая-то граница. Утро было яркое и солнечное, так что мягкий свет из кабины пилота исключал восточное или южное направления. Никакой вывод нельзя было сделать по поведению или экипировке солдат, а несколько слов, которые прорвались сквозь оглушительный шум, ничего для него не прояснили. Казалось, он для них невидим в своей гражданской одежде. Он знал, что этот полет каким-то образом связан с невообразимо грандиозными и важными событиями. Должны были открыться новые обширные горизонты для художественных «сил», которые освободятся, когда чаяния людей больше не будут обмануты обскурантизмом современных художников. Где-то внизу были толпы людей и транспортные пробки длиной в сотню километров, в которых стояли автомобили с привязанными сверху матрасами, которые были средством защиты от пикирующих бомбардировщиков «Штука». (Он знал об этом больше по разговорам с друзьями по телефону, нежели из ненадежных радиосводок.) Сотни парижан вставали в очередь на автобус 39, отправлявшийся в Вожирар, и уезжали на нем в Бордо. Во дворах министерства пылали костры, а вдоль очереди из людей проходили баржи, груженные на набережной Орфевр кипами документов из архивов полиции. Лувр был тайно эвакуирован: он представил себе, что Венера Милосская дышит морским воздухом в Бретани или среди других предметов загромождает сырой коридор какого-нибудь замка в Оверне.

Прошло более двух часов, когда самолет начал крениться и спускаться по лестнице из облаков и ветра. Жара стала невыносимой, и это расстраивало его больше всего – это был тот самый дискомфорт, который явно противоречил обещанию фюрера о том, что его художникам никогда не придется жить на чердаках или испытывать материальные трудности.

Брюли-де-Пеги, Бельгия, 21 июня 1940 г., 11.30

Он называл его Вольфсшлухт, что означает «Волчье ущелье». Там было несколько приятных пешеходных маршрутов на опушке леса и за деревней, жители которой были выселены. Это место напоминало ему район Линца в Верхней Австрии. Во временном конференц-зале, оборудованном в доме священника, где на стенах были развешаны карты Северо-Восточной Франции и Бенилюкса, теперь пахло кожей и лосьоном после бритья. Вольфсшлухт был его домом вот уже почти три недели. В то утро после события, которое эксперты в один голос назвали самой великолепной победой всех времен, была развернута карта Парижа, и с того момента он больше ни о чем не говорил.

Он с нетерпением ждал этого не один год. Он посылал архитекторов и планировщиков, чтобы они вели наблюдения и делали записи, но его собственная поездка оставалась заветной мечтой. В молодости он сосредоточенно изучал карты улиц и запоминал планы зданий и памятников. Он научился большему, чем мог бы узнать от упрямых профессоров, которые считали диплом, полученный в возрасте семнадцати лет, величайшим доказательством художественных заслуг. Каждая деталь осела в его памяти, и, когда он приступил к окончательным приготовлениям, он был рад обнаружить, что она все еще удивительно свежа и точна.

Он был убежден, что знает Париж лучше, чем большинство его жителей, и, вероятно, мог ориентироваться в нем без гида. Путеводитель Бедекера ничему не мог научить его. Он сам определил состав группы в поездке: Гислер, Брекер и Шпеер; его пилот, водитель и секретарь; кинооператор Френц, фотограф Хоффман, начальник по работе с прессой Дитрих и генерал Кейтель, который попросил взять с собой генерала Боденшатца, врача и трех адъютантов. Бывший помощник военного атташе Шпайдель должен был присоединиться к ним в аэропорту. Они полетят на «кондоре» (немецкий четырехмоторный дальний многоцелевой самолет-моноплан периода Второй мировой войны. – Пер.) и пересядут в шестиколесные автомобили «бенц» с откидным верхом. Он сам возглавит эту поездку, которая будет полезным уроком для них всех. Он часто, содрогаясь от негодования, думал о тех скучных Reisefuhrer[14] и смотрителях в синей униформе, которые отпускали глупые шуточки и были обеспокоены только соблюдением мелких ограничений: не трогайте экспонаты, не наступайте на паркет, стойте между веревками…