Я замолчал. Некоторое время агент Дно тоже стоял молча, и я прямо чувствовал, как он ликует, уверенный в том, что обыграл меня. Затем подозвал одного полицейского, о чем-то с ним пошептался, и к моей радости, полицейский этот принялся отдавать приказы толпе и журналистам, настоятельно убеждая их покинуть улицу и занять свои места в автобусах и фургонах. Зрители, жаждавшие моей крови, недовольно загудели, но были вынуждены уступить под напором полиции, при этом принявшись с еще большим воодушевлением проклинать меня и желать мне всех возможных мук и на земле, и в аду.

– А во-вторых? – спросил агент Дно, вновь повернувшись ко мне.

– Во-вторых, я требую прозрачного расследования убийства Червоточины. Ты должен мне это пообещать.

– Я обещаю, – самодовольно ответил агент Дно, словно делал мне одолжение.

– И убери этих идиотов с танка! – закричал я. – Что они делают?!

Одна девушка продолжала сидеть на стволе пушки, размахивая своим лифчиком, вторая влезла на плечи одного из своих ухажеров и фотографировалась прямо на фоне дула, а третья вдруг скрылась внутри танка вместе с одним из членов его экипажа. Агент Дно обратил внимание на эту вакханалию именно в тот момент, как в кабину танка проник посторонний человек и бросился наводить порядок.

– Эй! – закричал он на бегу. – Вылезайте оттуда, немедленно!

А в следующий момент прогремел взрыв, и снаряд, захвативший по пути голову одной из девиц, влетел в стену здания, в каких-то пяти метрах от того места, где стояли мы с Ублюдком. Грохот разрушения смешался с воплем толпы, которую полицейские гнали к автобусам. Пол под нашими ногами дрогнул и начал проваливаться, и я понял, что через несколько секунд мы с Ублюдком окажемся под завалом. Но прежде, чем это произошло, я успел увидеть, как пушка танка отрывисто повернулась в сторону людей, на которых взрыв произвел отрезвляющее действие, и которые сами теперь бежали к стоянке.

Танк разрядил второй снаряд прямо в их сторону.

Я полетел вниз, и почувствовал сильный удар в голову.

Глава тринадцатая

День 6. Вечер

На меня смотрели триста человек. Я стоял посреди пустого заснеженного поля, дрожал от холода и страха, а еще сильней от рыданий, которые терзали мою грудь, но никак не могли вырваться наружу. А они стояли в ряд, примерно в двадцати шагах против меня, и просто смотрели. Вернее, не просто. Они смотрели так, что мне оставалось только молиться. Пусть бы они проклинали меня, пусть бы даже сорвались с мест и бросились разрывать меня в куски, но даже от такой расправы мне стало бы не так мучительно, как от этих молчаливых взглядов. О нет, уж пусть лучше скорая смерть, при надежде на которую я чувствовал отчаяние и протест, прекрасно сознавая, что не будет мне скорой смерти, что вынужден я теперь вот так стоять под тяжестью этих глаз, и ждать, когда же они наконец раздавят меня и я испущу свой последний вздох.

Молчаливые взгляды трехсот человек. Всего трехсот человек. А мне казалось, что они вместили в себя упрек всего человечества. Всех людей, когда-либо живших, живущих ныне и всех, кому только было суждено прийти в этот мир. Вся суть жизни, вся основа мироздания смотрела на меня и молча убеждала, что нет мне пощады, что отныне я приговорен к этой пытке упреком. Что нет у меня шанса оправдаться, нет у меня даже последнего слова, а есть только мой взгляд, который я не имею ни права, ни физической возможности хоть на секунду отвести в сторону, чтобы глубоко вдохнуть и продолжить выдерживать свою пытку.

На меня была возложена одна глобальная вина. Вина за все преступления, когда-либо совершавшиеся в этом мире от руки человеческой, и за все, которые еще совершатся. Виновен! Виновен! Виновен! И я понимал, чего все они хотят, что прячется там, за этим молчанием. Там прячется желание, яростное желание, настоящая молитва, обращенная ко мне.

– Да! Признай эту вину и согласись с ней!

Вот, что они говорили! Вот, что они просили у меня унести на тот свет. И я знал, что смерть моя в моих руках – только признай вину и ты свободен. И что самое интересное: вину эту я действительно чувствовал, но признать ее я был готов только тогда, когда каждый из этих трех сотен человек сделает то же самое. Но пока им нужен козел отпущения, я им не стану, и буду стоять так хоть вечность.

Но долго ли я был исполнен этой гордыней? О нет, совсем недолго. Ужас как не долго. Ровно до того момента, как из-за спин этих моих судей не появилась, как воплощенная Истина, девушка, которую я видел три раза в жизни, но которая успела заронить в мою душу какие-то странные сомнения, неистово гнавшиеся прочь внутренней насмешкой, но вновь и вновь возвращавшиеся в мою больную голову. Каролина сделала в мою сторону несколько шагов и остановилась между мной и толпой немых созерцателей, на равном расстоянии от них и от меня. И взгляд ее был совершенно иной. Нет, она не просила от меня вины. Она, как раз, и была готова взять эту вину на себя, и как только увидел я это в ее глазах, как только окунулся в этот океан сострадания и неземной любви, так и почувствовал, что сердце мое вот-вот разорвется от отчаянного желания приобщиться к ее душе, к ее боли. Но приобщиться не так, как это принято между нами – земными людьми, – а так, как это принято где-то в другом месте, о котором мы и понятия не имеем, облекая его в свои глупые и надуманные фантазии. А когда она встала передо мной на колени, то слезы наконец брызнули из глаз моих, и сам я в тот же момент рухнул наземь, сотрясаясь в рыданиях, и утопая в любви, которую чувствовал от нее, и которая изливалась из моей души, словно поток воды, вдруг разрушивший, казалось бы, нерушимую дамбу, сдерживавшую его долгими бессодержательными годами.

Но стило мне сделать это, как вдруг увидел я нечто ужасное, что тут же скрутило мою душу в припадке парализующего страха. А увидел я ошейник на ее шее. Ошейник из колючей проволоки, шипы которой еще не впивались в ее кожу, но прилегали к ней настолько плотно, что стоило немного потянуть за концы проволоки, и плоть ее была бы пронзена. И тут же от толпы отделился силуэт, на который