Ныне не то. Ныне грамотка эта Юрия Кончаковича на хорошую цепь посадила. Крепкую. Прочнее железа эта цепь, потому как из злата-серебра она выкована. Жадный степняк теперь никуда из-под Ряжска не уйдет, пока град не возьмет. Стало быть, время у него еще есть. Сидел Пятак в раздумье, гадая, какой же момент поудобнее выбрать, чтоб ноги унести.

– Иди поговори с воином пленным, – толкнул его кто-то бесцеремонно в бок.

Оглянулся, голову поднял – сам хан перед ним стоит.

– Иди, – повторил еще раз Юрий Кончакович. – Сейчас тебя бить станут. Не бойся. Легко побьют, только чтоб кровь была видна. Потом к нему кинут в юрту. Скажешь, бежать хотел, но поймали. Скажи, все равно убежишь. Ему предложи вместе бежать, а сам выведай, что еще он своему князю на словах поведать должен был. Выведаешь, срок сокращу.

– На сколь же лет? – нагло спросил Пятак, памятуя, как его один раз лихо надули.

Рисковал, конечно, маленько. Но чего ему терять, когда впереди еще двадцать семь лет половецкой неволи? Юрий Кончакович нахмурился.

Дерзит русич и кому? Самому хану. Такое прощать никак нельзя. Такое карать надо, чтоб впредь никому не повадно было. По сторонам оглянулся – рядом никого. Ладно, если и впрямь что дельное выведает, тогда и простить можно. Твое счастье. Сам ты не ведаешь, как ныне нужен.

– Может, и половину сниму, – подумав немного, добавил. – А может, и сразу отпущу. Смотря что он тебе скажет.

Гонец-неудачник только постанывал легонько, когда к нему Пятака избитого кинули. Первый час молчал, ни слова не говоря. Лишь когда тот ему ожоги на ступнях пеплом присыпал, да свою рубаху разодрав на полосы, забинтовал, поблагодарил слабым голосом и поинтересовался, кто он да откуда здесь. Пятак все честно рассказал. Только об одном умолчал. Клял себя в душе, но молчал, что Иуда он самый распоследний. Уж больно крепко волей его хан поманил. Предложил гонцу вместе бежать, как Юрий Кончакович и повелел. Тот, Родей – Родионом назвавшись, поначалу, о побеге услыхав, оживился. Потом же, когда узнал, что пешими уходить надо, только усмехнулся горько, а вместо ответа, от боли морщась, ноги свои перевязанные кверху задрал.

– Куда мне с такими культяпками бежать? – спросил. – Я на них и шагу не сделаю.

– Ты прости, паря, но я на себе тебя не доволоку. Вон ты какой здоровый, хошь и молодой, – честно сказал Пятак. – Тут ползти быстро надо, иначе оба попадемся. Тогда, делать нечего, я один уйду. Ежели кому что передать надобно – скажи. Волю твою свято исполню.

Про то, что лишь последняя воля умирающего священна, он говорить не стал. Ни к чему оно. И так все ясно. Да и Родион не сопляк десятилетний – сам понял отлично.

– Передать, говоришь, – протянул гонец задумчиво, а сам пытливо на Пятака посмотрел.

Нехороший это был взгляд, не столько оценивающий, сколь подозрительный. А еще задумчивый. Значит, есть о чем сказать. Ох как погано на душе у Пятака стало. Это что же получается, парню молодому, лет двадцати двух-двадцати трех, не больше, ноги на костре жгли, а он молчал стойко, ничего ворогу не сказал. Зато теперь как на духу своему товарищу по несчастью все выложит, а тот продаст его, как Иуда. Что ж он, Пятак, творит?! Как вообще на такое решился?! Нешто креста на груди у него нет?!

Хотя креста медного нательного на нем и впрямь не было. Его в первый же день полона кто-то из басурман снял, польстившись на скудную добычу. Но разве в том дело, есть ли он на тебе. Крест – он либо в душе твоей, либо вовсе отсутствует.

Пятак кашлянул смущенно и произнес шепотом – вдруг люди хана их разговор подслушивают:

– А ежели мне веры нету – ничего не говори. Можа меня поганые вдругорядь спымают и мучить учнут. Я ведь не ты – огня не выдержу. Так что молчи себе.

Родя хоть и молчал, но глядел все так же пытливо, благо свет, хоть и тусклый, в юрте имелся – от угасающего костерка, посередине разведенного. Значит, продолжает парень кумекать, что за человек перед ним сидит и стоит ли ему доверять.

Прикидывать же Родиону было что. Он слова воеводы, сказанные на прощанье, хорошо запомнил.

– Может, на смерть идешь, парень, – сказал ему Юрко, хмурясь. – К тому же и смерть не простую – мученическую. Но и то в разум возьми, сколь народу спасено будет благодаря тебе. А ведь служба наша у князя на том и стоит, чтоб ежели что – погинуть, а долг свой ратный сполнить. Твой потяжельше прочих будет. О награде молчу. Не за нее идешь – ведаю. А сестрицу твою увечную мы в беде не оставим – ты верь. Не таков у нас князь, чтоб про родню дружинников забывать, долг свой до конца сполнивших. В том даже и не сумневайся. Ты под Коломной знатно себя показал, потому и в дружину попал. Ныне же еще тяжелее будет – один ты. Никто не подсобит, никто плечо не подставит. Однако дело делать надо.

И об этом беглеце неудачливом воевода тоже предупреждал. Ну, как в воду глядел. Точнее, не именно о нем, что рядом с Родей в юрте вонючей лежит, но о том, что всякое возможно.

– Могут ведь и подсунуть тебе кого-нибудь из наших же, русичей, кои уже давно у них в нетях[104]обретаются, чтоб, значит, хитростью все выведать. Тут я тебе, Родион Ослябьевич, ничего не скажу. Сам думай, довериться ему али как. Главное – не горячись, не спеши. И так в голове покрути, и эдак – как оно лучше будет. Да сердцем его принять попробуй – глянется ли он тебе? Может, чист он душой, а может – чукавый[105]. Тебе виднее.

«Сказать или нет? – напряженно размышлял Родион. – С одной стороны – лицо в кровь разбито, а с другой – не так чтоб и сильно его избили. Похоже, для виду больше. Вон как шустро рубаху драл да ноги мне перевязывал. Опять-таки сам предложил, чтобы сказал я ему слово тайное. Однако и тут незадача. Не стал скрывать, что слаб и пыток не выдержит. Сам молчать посоветовал. Ну и как тут быть, воевода? – обратился он мысленно к Юрко. – Сердцем принять, как ты советовал? Да глупое оно у меня. Старики уму-разуму учили, да, видать, плохо. Не нажил я его, разума-то. Мне бы еще столько прожить, тогда, глядишь, и поднабрался бы мудрости заветной. А-а, ладно».

– Слышь, ты. Как там тебя кличут-то? – окликнул соседа притихшего. – Уснул что ли там?!

– Да не сплю я, – откликнулся тот. – А звать меня Пятаком. Пятый я у отца с матерью был, вот и назвали так.

– Неважно, пятый или десятый, – отмахнулся Родион досадливо. – Лучше скажи, когда бежать удумал?

– Да нынче, пока еще крепок, – помешкав, откликнулся Пятак. – Завтра, боюсь, опять бить примутся, ироды.

«Почему не сразу ответ дал? – мелькнуло в голове у Родиона. – Но ведь не утаил, сказал, что целехонек, как я и думал».

– А как? – спросил он.