детали и историю вопроса, он больше использовал ораторскую эмоциональность. Заявил, что выступает против прикрепления крестьянина к сельскому обществу или к небольшой общине — семейной. По мысли правительства, «не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землёй»[1269].

14 июня 1910 года после утверждения Николаем II указ 9 ноября обрёл статус полноценного закона. Специалисты указывали, что он меньше касался хозяйственной стороны дела и в большей степени решал чисто политическую задачу: быстрое формирование мелкособственнического контингента. Закон нацеливался на выгоды «укрепленцев» в ущерб остающимся в общине[1270]. Принятый вслед ещё один законодательный акт о землеустройстве (подписан 29 мая 1911 г.) упорядочил эту область, до того регулировавшуюся административными распоряжениями. Принципиальным здесь стало введение обязательных землеустроительных работ, которые ранее могли производиться не иначе, как с общего согласия заинтересованных сторон[1271]. Реформа затронула и волостной суд, объявленный пережитком прошлого. Большинство Государственной думы поддержало министра юстиции И.Г. Щегловитова, ратовавшего за его ликвидацию. Доводы о наличии у крестьян обычного права, коим руководствовался волостной суд, были отметены. Работы Редакционной комиссии Стишинского, реорганизовавшие волостной суд, названы абсурдом[1272]. Хотя находились те, кто выступал за его сохранение, именуя «исконно русским», издавна существовавшим; на него даже не посягнуло крепостное право[1273]. Наибольшую заинтересованность в волостном суде проявили как раз депутаты-крестьяне. Например: «Вы хотите нас, крестьян, закабалить и взять под свою опеку, в свои цепкие руки не только в каких-нибудь экономических интересах, но даже под судебную власть хотите взять»[1274]. Крестьяне видели преимущества волостного суда в совести, что не зависит ни от образования, ни от нарядного платья, ни от хороших манер[1275]. Народная мораль, апеллировавшая непосредственно к миру, выносила совесть вовне, смотрела на неё как на функцию социума, а не личности[1276]. Очевидно, что трансформации общинников в частных собственников волостной суд с категорией совести не был нужен. Вряд ли «укрепленцы» могли найти в нём надлежащую защиту своих потребностей.

Однако преобразовательный напор столыпинских преобразований с годами ослабевал, что отмечено в историографии[1277]. Торможение связывают с трагической гибелью премьера в сентябре 1911 года, без которого реформа начала пробуксовывать. Традиционны сетования на реакционную бюрократическую клику, душившую всё прогрессивное. В качестве иллюстрации ссылаются на срыв столыпинских планов по упразднению волостного суда, о чём только что говорилось. В феврале 1912 года Государственный совет, в отличие от нижней палаты, отказался ликвидировать этот институт, решив, наоборот, улучшить его функциональность. Однако дело здесь обстоит сложнее, чем приято считать. В докладе главы судебной комиссии Госсовета С. С. Манухина констатировалось: при всей правильности мысли о ликвидации волостного суда идти на такую меру сейчас контрпродуктивно; это идёт вразрез с крестьянской ментальностью. Причём в его речи прозвучало: покойный Столыпин с высокими правительственными чинами, будучи «в нашей комиссии, не только не возражали против подобного решения вопроса о волостном суде, но даже отнеслись к нему с полным сочувствием»[1278]. Действительно, в фондах Госсовета имеется протокол заседания судебной комиссии от 30 ноября 1910 года в весьма представительном составе: П.А. Столыпин, его товарищ по МВД А.И. Лыкошин, министр юстиции И.Г. Щегловитов и его товарищ А.Г. Гасман[1279]. Судя по всему, здесь произошёл принципиальный разговор о крестьянской реформе: выступали А.С. Стишинский, А.Ф. Кони, М.С. Красовский и др. Премьер в своём слове фактически поддержал позицию Стишинского, выработанную ещё в Редакционной комиссии: от упразднения волостного суда решено отказаться и пойти по пути его улучшения. Столыпин упомянул о громадной разнице в культуре между различными слоями населения. И хотя личная собственность возрастает, множится и количество исков: в деревне увеличивается «озорство и хулиганство»[1280]. Такой поворот означал фактическое признание премьером того, что продвигаемая реформа имела альтернативу, причём обоснованную и проработанную. Труды судебной комиссии Государственного совета, обратившейся к прежним наработкам, Щегловитов назвал блистательными «глубиной знания судебного законодательства и значительным практическим опытом…»[1281].

Востребованность курса Плеве — Стишинского как альтернативы столыпинской реформе подтверждает и ещё одно неожиданное наблюдение, о котором нужно сказать. Речь о формировании в 1910-х годах так называемой организационно-производственной школы: её олицетворяли имена А.Н. Челинцева, А.В. Чаянова, Н.П. Макарова, Б.Д. Бруцкуса и др. Это научное направление высоко котируется в историографии с перестроечной поры, а названные фигуры вызывают неизменный восторг в литературе[1282]. Их творчество уточняет критику столыпинских преобразований, к коим тогда ещё молодые выпускники вузов относились, мягко говоря, без восторга. Так, Чаянов неизменно подчёркивал ошибочность указа 9 ноября 1906 года на форсированное разрушение общины, чего делать не стоило. Если в юго-западных губерниях та, отжив свой век, умирала независимо от «смелого премьера», то в Центре, Поволжье, на Севере разрушить её наскоком явно не удавалось[1283]. Фундаментом для организационно-производственной школы стал специфический, но обоснованный взгляд на крестьянское хозяйство. Здесь были склонны усматривать в крестьянстве особую общественную категорию. Много писалось о значении сельскохозяйственной культуры, о формах землевладения. Последние же должны определяться местными условиями не насильственным, а естественным путём[1284]. Некоторые современные исследователи убеждены, что эти разрекламированные учёные разработали семейно-трудовую теорию, внеся неоценимый вклад в отечественную экономическую мысль[1285].

Подобные утверждения не могут не вызывать недоумения: их следует рассматривать как следствие сегментированного использования источников, когда целые пласты оказались невостребованными для исследовательского поиска. Если бы источниковая база прорабатывалась более широко, то это позволило сравнить организационно-производственное направление с наработками бюрократической элиты. А тогда не представляло особых усилий обнаружить, насколько идеи Чаянова, Челинцева, Макарова перекликались с тем, что давно выдвигало финансово-экономическое чиновничество. В подтверждение возьмём работу Ф.Г. Тернера «Государство и землевладение», изданную ещё в 1896 году. Там уже в полном объёме сформулировано то, что впоследствии будет ставиться исключительно в заслугу молодым экономистам. Например, отказ от обязательного выбора между общинным и частным владением: речь должна идти не о предпочтении первого или второго, а более широком или более ограниченном применении этих разных начал в зависимости от региональных условий[1286]. Или другая мысль: между уровнем сельскохозяйственной культуры и формой землевладения «существует несомненная тесная связь»[1287]. Сдвиги в уровне культуры вызывают обыкновенно изменения в форме землевладения, а не наоборот[1288]. Такими подходами руководствовалась Редакционная комиссия 1902–1904 годов, подготовившая указанные выше законопроекты. В них же прописан курс на раскрепощение артелей и создание кооперативов. Схожесть этих наработок с творчеством организационно-производственной школы очевидна. К тому же лидеры последней также испытали воздействие немецкой исторической школы (Г. Шмоллера, А. Шеффле и их австрийских