– Штефан? – шепнула она.

И снова ладонь на ее губах – не угроза, предостережение. Зофи застыла и еще долго ждала, прислушиваясь.

Шаги, на этот раз неспешные, приближались со стороны ее дома, одинокий луч фонаря скользнул по полу, голос произнес:

– Пусть евреи живут в этой грязи.

Передай своей матери несколько слов от меня. Скажи ей, что герр Ротшильд был счастлив передать в наше пользование свой скромный дворец на Принц-Ойген-штрассе.

Она напряглась, готовясь услышать смех, царапающий гортань неправильными девятигранниками звуков, но услышала лишь шаги. Спутником, к которому обращался человек, был пес – тот самый, которого уже научилась бояться вся Вена.

Лишь когда стихли все звуки, Штефан, обсосав палец, чтобы очистить его от грязи, приложил его к губам Зофи, указывая ей на необходимость сохранять молчание и дальше, сохранять его всегда в этом подземном мире. Затем, приблизив губы к самому ее уху, он прошептал так, чтобы услышала только она одна:

– Тебе нельзя приходить сюда, Зофи.

– Я… я даже не представляла… – шепнула она, и ее голос показался ему таким нежным, ласковым.

Сколько же времени прошло с тех пор, как они вдвоем слушали «Аве Мария», или как он наблюдал за ней, пока она решала сложнейшие уравнения в присутствии двух профессоров, или угощал ее шоколадом, или вслушивался в слова, написанные им только для нее?

– Так ты поэтому не остаешься в пещере под погребом для какао? – еле слышно спросила она. – Потому что там нет выхода.

Ее пальцы скользнули по его щеке, но он увернулся от ласки и провел рукой по волосам. До чего же он грязный!

– Эти люди не беспризорники с Бейкер-стрит, – прошептал он, желая объяснить ей все так, чтобы она поняла, но не слишком испугалась. – Нельзя, чтобы они увидели, как ты мне помогаешь.

Далеко в тоннеле загремели выстрелы, страшные даже на большом расстоянии.

Не меньше напугало его ощущение пальцев Зофи, которые вдруг переплелись с его пальцами. Что это, она сама взяла его за руку или он нечаянно схватился за нее?

Еще один выстрел, последний, и снова тишина.

Дыхание Зофи возле уха.

– Твоя мама, Штефан, – тихо-тихо произнесла она.

Дунайский канал был сумрачен и тих, вход на мост открыт, но выход перегорожен. По этой стороне набережной пешеходы шли мимо Труус совершенно так же, как и в любой субботний вечер. Лишь иногда, если на набережную вдруг выезжала машина или редкий трамвай, люди начинали выкрикивать веселые приветствия – был канун Дня святого Николая. Но на другой стороне, за кордоном, мощеные улицы Леопольдштадта словно вымерли. Такой пустоты в родном Амстердаме она не видела ни в морозные вечера, когда каналы покрывал лед, ни в самую дождливую погоду.

Она прошлась вдоль канала сначала в одну сторону, потом в другую. За мостом по-прежнему было пусто. Зашло солнце, зажглись уличные фонари. Шаббат закончился, но на улицы никто так и не вышел.

Серое небо быстро чернело, приближался комендантский час, и обеспокоенная Труус обратилась к первой попавшейся женщине:

– Там что, никого нет из-за Шаббата?

Женщина, вздрогнув, бросила взгляд через канал:

– Нет, конечно, это из-за Винтерхильфе. Ах, вы же иностранка! Все понятно. Сегодня канун Дня святого Николая. Вышло постановление, которое запрещает евреям появляться на улицах, чтобы мы могли спокойно отпраздновать начало рождественской ярмарки.

Труус оглянулась через плечо так, словно ощутила на себе взгляд швейцара, который стоял у входа в отель в пятнадцати кварталах отсюда, отделенный от нее длинной дугой Рингштрасе. А может, это был взгляд оставшегося в Амстердаме Йоопа. То есть венских евреев заперли в четырех стенах, а их детям запретили играть на улице и радоваться снегопаду? Значит, ей некуда идти. Только назад. Впереди ее никто не ждет. А если и ждет, то где именно? Если она начнет стучать во все двери подряд, спрашивая, где тут живут главные евреи, то не добьется ничего, кроме паники среди тех, кому приехала помогать.

Да, вот уж воистину непредвиденная проблема…

И все же она рискнула – перешла на ту сторону через мост, небо над которым тем временем стало таким же черным, как вода под ним. Она проскользнула мимо кордона, чувствуя, как сильно колотится ее сердце, – так оно не колотилось даже у Йоопа, когда они любили друг друга в своей супружеской постели.

Штефан прижался спиной к холодной каменной стене там, где тени были особенно густы, и, затаив дыхание, ждал. Он не сможет помогать маме, не сможет заботиться о Вальтере, если его арестуют и пошлют в трудовой лагерь. А евреям запрещено сегодня выходить на улицу.

Силуэт принадлежал женщине. Поняв это, он немного успокоился. Но что она делает в этот час на улицах Леопольдштадта? Не бедная, судя по ее виду. Конечно, в темноте многого было не разглядеть, но даже осанка выдавала в ней привычку к благополучию и комфорту.

Он видел, как она шла, постепенно замедляя шаг, словно готовясь к неизбежному.

И точно, не прошло и минуты, как к ней подбежали два эсэсовца с вопросом: что она делает в этом квартале?

Воспользовавшись моментом, Штефан скользнул в дом, где теперь жила его мать. Подходя темным коридором к двери ее комнаты, он гадал, как они с Вальтером будут жить, когда не станет и мамы.

Через черный ход отеля «Метрополь» Труус привели в подвальное помещение, которое служило тюрьмой. Там они пошли по коридору. По обе стороны его были двери, за ними маячили тени арестованных. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла[10]. Она не успела оглядеться: ее втолкнули в камеру, дверь захлопнулась. Потому что Ты со мной. Ты со мной.

Она постучала в дверь.

Охранник не поднял головы от газеты.

– Заткнись! – бросил он.

– Попрошу вас, – сказала она, – не забывать о хороших манерах, говоря со мной. А теперь выпустите меня и проводите в мой отель.

– Я уже не менее двадцати раз повторила примерно двадцати вашим людям, что приехала из Амстердама, – объясняла Труус молодому нацисту, который только что «сошел к ней», то есть спустился в подвальный этаж в голую комнату для допросов, куда саму Труус привели примерно через час после того, как она переступила порог отеля.

Сплетя пальцы рук в желтых перчатках из тонкой кожи, она как будто без слов сказала: видите, как я хорошо одета? Сидеть на железном стуле было больно, в душной комнате пахло стиркой. Орудия пытки присутствовали в виде широких кожаных ремней: следователи сидели, заложив за них большие пальцы рук. Литые пряжки, огромные, точно блюдца, украшали выпуклые орлы и свастика – в самый раз вышибать зубы. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих[11]. Руки в перчатках легли на стол.