Вальтер забрался к ней на колени. Измученный трудами этого утра, он закрыл глаза и тут же заснул, медленно и глубоко дыша. Она поцеловала его в макушку.

– Какой хороший мальчик, – прошептала она. – Очень, очень хороший.

Их очередь все же подошла, и Рахель разбудила сына. Вытерла ему глазки, прогоняя сон, промокнула влажные от слюны губы и порадовалась, что они успевают попасть на прием еще до закрытия консульства. Часы приема сократили из-за постановления о Винтерхильфе[9], которое предписывало евреям разойтись по домам до начала рождественской ярмарки, открывающейся во второй половине дня. По кивку освободившегося служащего Рахель сама подкатила кресло к столу, желая, чтобы тот начал разговор именно с ней, а не с кем-нибудь из ее помощников.

– Мой муж уже обращался за британскими визами, – начала она, надеясь, что человек за столом посмотрит на нее, но он не посмотрел. – Но я слышала, что Британия готовится принять еврейских детей без виз, что из Германии детей уже вывозят и то же самое планируется для нас.

Человек поерзал на стуле. Как многие люди, он чувствовал себя не в своей тарелке, когда ему приходилось разговаривать с инвалидом.

Она выпрямилась и расправила плечи, стараясь казаться внушительной и сильной. Однако такой она была лишь в собственном воображении.

– Фрау… – начал он.

– Нойман, – подсказала она. – Рахель Нойман. Моих сыновей зовут Вальтер и Штефан. Это Вальтер. Видите, какой он хороший мальчик, так терпеливо ждал вместе со мной много часов. Мой муж… Его убили немцы по дороге в лагерь.

Человек за столом все же поднял глаза, но лишь на миг. Скользнув по ее лицу взглядом, он уставился в точку чуть выше ее левого уха:

– Примите мои соболезнования, мадам.

Она поставила Вальтера так, чтобы чиновник хотя бы на миг взглянул в лицо ее хорошему мальчику, которого тот, похоже, твердо вознамерился не замечать.

– Прошу вас, – сказала она, – я пришла к вам не за соболезнованиями. Мне нужна помощь, чтобы отправить моих сыновей туда, где им не будет грозить опасность.

Человек за столом принялся шелестеть лежавшими перед ним бумагами, чужими. Ее пока не просили что-либо заполнить.

– Полагаю, что акция, о которой вы говорите, и в самом деле может иметь место, – сказал он, – однако не по инициативе британского правительства.

Рахель не знала, что ответить, и потому просто ждала, когда чиновник снова посмотрит на нее. Встретив его взгляд, она возразила:

– Но разве такие вещи возможны без участия правительства? Кто же будет оформлять и выдавать визы?

– Я очень сожалею, мадам, – ответил чиновник, обращаясь к крышке стола. – Могу только предложить вам контакты комитета.

Нацарапав на клочке бумаги лондонский адрес, он протянул записку ей.

Она начала было:

– Но вы же не можете…

– Прошу меня простить, – отрезал он, – но это не в нашей компетенции.

И он кивнул следующему в очереди, так что Рахель ничего не оставалось, как только развернуть свое кресло в сторону лестницы. Оставив ее на площадке, Вальтер спустился вниз и, подойдя к ближайшему мужчине в очереди, потянул его за рукав и вежливо сказал:

– Извините, герр. Моей маме нужна помощь, чтобы спуститься.

На улице Рахель поблагодарила мужчин, которые снесли ее вниз, и за ручки ее кресла снова взялся Вальтер. Высокая спинка полностью закрывала мальчику обзор, однако утром они уже добрались так до консульства от самого Леопольдштадта. Вот и теперь Рахель подсказывала сыну, что делать: где повернуть направо или налево, где замедлить шаг, а где и вовсе остановиться, чтобы пропустить отряд нацистов, которые маршировали по проезжей части. Только теперь им нужно было спешить, ведь постановление о Винтерхильфе вот-вот вступало в силу.

Вальтеру казалось, что он уже целую вечность толкает перед собой мамино кресло, таким оно стало тяжелым. И мама тоже молчала, хотя всю дорогу туда, где была длинная очередь, она говорила ему, что делать, и повторяла, какой он хороший мальчик. Вдруг его ладони соскользнули с рукояток, и кресло едва не опрокинулось, налетев на бордюр, о котором почему-то не предупредила его мама.

– Мама? – окликнул он, но, заглянув за спинку, увидел, что мама сидит, наклонившись вперед, и ее глаза закрыты. – Мама? Мамочка!

Мимо, вильнув, чтобы не задеть их, промчалась машина. Вторая возмущенно загудела. Пешеходы делали вид, будто ничего не замечают. А все потому, что он сейчас ужасно громко кричал, а теперь плачет, хотя хорошие мальчики так себя не ведут, не плачут на улице. Он не хотел плакать, но и остановиться тоже не мог. Вот если бы мама проснулась, он бы тут же перестал, но она не просыпается, и никто не хочет помочь ему разбудить ее, потому что он очень плохой мальчик.

Сняв мамины ноги с подножки кресла, он встал на нее сам и потянул маму за плечи. Ее голова так запрокинулась назад, что шея вытянулась, стала очень длинной и страшной.

– Мама, пожалуйста, проснись! – попросил он. – Мамочка, проснись, пожалуйста! Мамочка, прости, что я плакал. Мамочка, пожалуйста, проснись!

Взяв с маминых коленей кролика Петера, он прижал его мягкие кроличьи губы к ее щеке – ей нравилось, когда он так делал.

– Мамочка, – пропищал кролик Петер, – открой, пожалуйста, глазки. Вальтер будет слушаться. Я обещаю. Мама, ты ведь проснешься для меня? Я же послушный маленький кролик.

Вальтер вытер рукавом нос и тут же вспомнил, что так нельзя делать, нос надо вытирать платком, который специально для этого лежит у него в кармане.

– Прости меня, мама. Я забыл, – сказал он. – Забыл.

Он, как положено, вынул из кармана носовой платок, развернул его, как учил папа, высморкался, вытер глаза. Потом усадил кролика Петера маме на колени, аккуратно поднес к его усатой мордочке платок и только после этого свернул квадратный кусочек тонкого льна точно по складкам, оставленным утюгом, и положил в карман. Сойдя с подножки, он вернул на нее мамины ноги и посмотрел вперед, чтобы понять, где заканчивается проезжая часть и начинается новый тротуар.

Он стал толкать кресло к тротуару, стараясь не обращать внимания на возмущенно гудящие машины.

Наконец одна высокая женщина, суровая, как его бывшая учительница, но только не она, все же остановилась.

– Это твоя мама, сынок? – спросила она. – Похоже, нам лучше отвезти ее в больницу.

Вальтер взглянул в доброе лицо незнакомки.