Кое-кто упрекал Александру Федоровну, будто она сочувствовала Дантесу и вовсе не жалела Пушкина; будто ревновала его к своей покойной предшественнице, а своего мужа – к жене поэта. Доля правды, которая почти всегда содержится в самой гнусной клевете, состоит в том, что императрица хорошо относилась к Дантесу, не подозревая, разумеется, что он станет убийцей Пушкина. Просто Дантес был кавалергардом, а она – шефом полка. Прекрасно знала всех офицеров. Поводов сомневаться в преданности царскому семейству красавец-француз никогда не давал. А именно преданность была для нее главным критерием оценки окружающих.

Что же касается Пушкина… Вот что он писал в дневнике:

2 часа. Представлялся. Ждали Царицу часа три. Нас было человек 20… Я по списку был последний. Царица подошла ко мне, смеясь: «Нет, это беспримерно. Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы!…» …Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36.

Слова вполне доброжелательные, хотя и совершенно мальчишеские. Кстати, запись относится к 1833-1835 годам. Пушкин – почти ровесник Александры Федоровны (она старше всего на год).

Ей поэт посвятил и строфу в «Евгении Онегине» (правда, черновую):

Помня свой берлинский триумф в образе Лаллы Рук, воспетой Жуковским, Александра Федоровна нередко появлялась на маскарадах в костюме принцессы из знаменитой поэмы Томаса Мура. Триумф этот случился в Берлине в 1821 году. После третьих родов великой княгини, закончившихся трагически (ребенок родился мертвым), Николай Павлович, желая хоть как-то утешить жену, повез ее в Берлин, к отцу. Жуковский был приглашен сопровождать свою ученицу. Это была его первая поездка за границу. При прусском дворе его приняли с таким радушием, что было очевидно: родственники наслышаны, как много значит для их Лотхен ее учитель.

Жуковский сопровождал Александру Федоровну в Веймар, к великому Гете. Как складывались отношения двух поэтов – предмет особого рассказа, а вот о впечатлении, которое произвела на Веймарского затворника жена наследника российского престола, можно судить по отрывку из письма, адресованного ее учителю:

Я желал бы, чтобы вы сохранили память обо мне и при случае рекомендовали меня благоволению и милости прекрасной принцессы, прелестный образ которой у меня ежедневно перед глазами. Олицетворение высокого дарования в соединении с небесной красотой и кротостью, она производит на меня самое благотворное влияние.

Естественно, Жуковский не мог не показать письмо великой княгине. Отзыв гения был ему приятен ничуть не меньше, чем ей. В ответном письме он объяснил, в чем видит величие своей ученицы: «Это… не что иное, как природная чистота и невинная простота ребенка».

Вторым волнующим переживанием стал пышный праздник, устроенный королем Фридрихом в честь приезда дочери и зятя. В те времена в большой моде были «живые картины». Они-то и стали кульминацией праздника. Инсценировали поэму ирландца Томаса Мура «Лалла Рук». Главную мужскую роль играл мужественный красавец, русский великий князь Николай Павлович. Роль индийской принцессы Лаллы Рук – Александра Федоровна. Увешанная с головы до ног жемчужными ожерельями и золотыми браслетами, она, по общему мнению (а воспоминания о празднике оставили многие), была неотразима. Жуковский написал об этом стихотворение «Лалла Рук», полное восторга и преклонения.

Это лишь краткий отрывок из стихотворения, которое в свое время пользовалось огромным успехом у любителей русской поэзии. Им восторгались декабристы, его обожал Рылеев. Любопытно, что их, борцов против самодержавия, нисколько не отталкивал адресат стихотворения, не составлявший тайны.

Но вернусь к отношению Александры Федоровны к Пушкину. На следующий день после гибели поэта она пишет своей подруге, графине Бобринской: «Этот только что угасший Гений, трагический конец Гения истинно русского…». Тогда же ее супруг пишет сестре, герцогине Веймарской Марии Павловне: «Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого Пушкина, убитого на дуэли…». Итак, для него – пресловутый Пушкин. Для нее – истинно русский Гений. Она, ученица Жуковского, поэзию чувствует и оценивает безошибочно. Правда, в том же письме добавляет: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух»…

А зависть… Уверена, это всего лишь миф, потому что завидовать можно только тому, чего страстно желаешь и не можешь получить. Смыслом жизни для Александры Федоровны была счастливая семья. Больше она ни о чем не мечтала. А Елизавета была лишена и супружеской любви, и счастья материнства. Чему же тут завидовать? Жалеть, сочувствовать – да, можно. Тем более что, если судить по трагически коротким месяцам, которые судьба подарила Елизавете, чтобы она почувствовала себя матерью… Елизавета в полной мере была наделена материнскими чувствами.

Вообще-то матери в семействе Романовых не всегда были безупречны. Екатерина Великая не испытывала нежности к единственному сыну. Мария Федоровна детей муштровала, как солдат. О ее отношении к дочерям я уже писала. Но даже для своего любимца Николая она сумела выбрать воспитателя, который способствовал развитию всего дурного, что было в мальчике, и старательно истреблял все хорошее.

Александра Федоровна была замечательной матерью. С ней было легко, ей можно было доверить любую тайну. На выдумки и озорные проделки была неутомима и, что самое поразительное, умела вовлечь в веселые игры сурового отца своих детей. Особенно все любили придуманную ею увлекательную игру, в которую играть можно было только в Петергофе. Императрица делила детей на две «армии», бросала жребий, у кого из «полководцев» начальником штаба будет сам государь. По его сигналу «армии» сквозь брызги неслись от Самсона вверх по каскаду. На верхней площадке, перед входом во дворец, их ждала матушка. Тем, кто добрался первыми, вручала призы. Родители веселились не меньше детей.