Они только что миновали Большую площадь. Десятки свечей горели в темноте, и покачивающиеся, тревожные тени падали на темные булыжники площади. В большинстве коммерческих зданий появились новые окна.

По дороге в пиццерию они не упоминали о бомбе, говорили о другом. Тот факт, что Янне встретил кого-то, нисколько не волновал Туве – похоже, она не испытывает никакой ревности или желания снова объединиться в одной семье.

Они говорили о Лундсбергской школе, а Малин рассказала о мальчике в интернате, и теперь Туве говорит:

– Я должна навестить его. Я хочу его увидеть. Мы можем поехать прямо завтра. Ведь он мой дядя.

– Мы обязательно навестим его, – кивает Малин.

Туве слушала молча, когда она рассказывала ей о встрече у адвоката, о своем брате. С каждым разом, когда Малин рассказывала эту историю кому-то другому, все становилось для нее самой реальнее и реальнее, словно все это и вправду не сон, и когда Туве произносит «мой дядя», Малин впервые ощущает, что где-то существует еще один человек, кроме Туве, который есть почти то же самое, что и она сама.

Она качает головой.

– Но я не могу поехать прямо завтра. У меня работа.

– Возможно, это важнее, – говорит Туве.

– Это куда важнее, – соглашается Малин. Щеки у нее жирные от пиццы, и она думает, что Янне со своей юной донной сидит сейчас всего в нескольких кварталах от них.

«Но наплюй на них.

Думай о Петере Хамсе.

О брате.

О Туве.

Попробуй сосредоточиться на текущем моменте».

– Так сделай то, что важнее, – говорит Туве. – И скажи мне, как его зовут.

– Его зовут Стефан.

– А как его называют – Стеффе?

Малин качает головой, отвечает:

– Я не знаю, какие у него ласкательные имена. Согласна, что мы должны навестить его, но то дело, над которым я работаю сейчас… Меня не покидает ощущение, что тут речь идет и о большом, и о малом, что на кон поставлена чья-то жизнь и нужно торопиться, – но я пока не понимаю, куда и как.

– Что ты имеешь в виду? Что ты должна кого-то спасти?

– Может быть, – отвечает Малин. – Но я точно не знаю, кого.

– Вероятно, саму себя, мама, – улыбается Туве. – Скорее всего, ты должна спасти саму себя. Ты боишься встречи с ним?

– Да, пожалуй, боюсь.

– Но ради меня, мама! Мы можем поехать туда поскорее – ради меня?

– Мы обязательно поедем к нему, Туве. Но не сейчас.

– Ты предаешь и его тоже.

Тоже. И Малин ощущает, что в ней снова пылает стыд – из-за того, что она своими выпивками и постоянной работой почти полностью игнорировала Туве.

«Неужели я сейчас поступаю так же? Нет».

Стыд – бессмысленное чувство, Малин знает это.

– Туве, я всего лишь человек.

– Да неужели? – восклицает дочь и улыбается.

Затем она берет кусок пиццы, запихивает в рот, жует и глотает, словно обдумывая, взвешивая каждое слово, прежде чем произносит:

– А с дедушкой ты что собираешься делать? Понимаю, что ты очень рассержена на него.

– Даже не знаю, Туве… А ты что думаешь?

– Тут есть только один выход, мама. Ты должна простить его. У тебя только один папа.

* * *

Мать и дочь идут за руку по вечерней улице.

Сами того не зная, они приближаются к переломному моменту. К одному из тех, которые составляют основу человеческой жизни, – балансируют на зыбкой грани своей истории.

Туве спрашивает маму:

– Ты не заявишь на меня за подделку подписи?

– Да ты что? Конечно же, нет.

– Но ты хоть рада за меня? Я так об этом мечтала!

Малин высвобождает ладонь из ладони дочери, обнимает ее за плечи, прижимает ее к себе, так что они неуклюже продвигаются вперед по освещенной улице.

– Ясное дело, я рада за тебя, – говорит Малин. – Но я так боюсь тебя потерять…

11 мая, пятница

«Не могу заснуть.

Нужно спать. Или я уже спала? Ну да, поначалу я заснула, проспала несколько часов, а затем проснулась и теперь не знаю, что делать со своим телом и своими мыслями. Я должна сбежать от них, спрятаться в снах, но это бесполезно».

Малин садится в постели.

За опущенными жалюзи угадывается тихая ночь. Малин знает, что Туве лежит в соседней комнате, – и надеется, что дочь спит.

«Лундсберг.

Не думать об этом. Пусть все идет как идет. Туве хочет туда, а это самое главное. Очень предприимчиво с ее стороны подделать мою подпись на заявке – но почему она не спросила нас сразу?»

Малин снова закрывает глаза, видит перед собой лицо матери – как та гоняется за нею по всему дому, пилит ее, чтобы она убирала за собой, ругает ее за то, что она слишком много разговаривает – в обществе взрослых ей надлежит молчать, как поступают хорошие девочки… «Ты никогда не оставишь меня в покое, мама, ты ведь уже умерла, тебя нет, и все же ты останешься со мной, пока я жива. То, как ты со мной поступила, – как мне теперь жить после этого?»

«Ты должна простить.

Простить того, кто еще жив. Не терять времени.

Я знаю, что я должна сделать», – думает Малин и встает с постели. Натягивает на себя джинсы; презрев лифчик, надевает через голову розовый свитер.

Усталость как рукой сняло.

У нее словно открылось второе дыхание.

Она заходит к Туве, трясет ее. Дочь спросонок оглядывает комнату, слабо освещенную светом лампы из холла.

– Я пойду к папе, – говорит Малин.

– Не ходи, – отвечает Туве. – Он ведь с той девушкой.

– Я имею в виду – к дедушке.

Туве обнимает ее, шепчет ей на ухо:

– Я справлюсь сама. Будь с ним поласковее.

И пятнадцать минут спустя, усталая и замерзшая после прогулки по холоду, когда часы показывают четверть четвертого, Малин стоит у дома на Барнхемсгатан, колеблется, не хочет набирать код домофона, но ее пальцы движутся сами по себе, словно весь ее организм знает, что она должна услышать рассказ отца о младшем брате Стефане.

В подъезде пахнет плесенью и моющим средством, Малин медленно поднимается по лестнице и злится, что ей приходится находиться именно здесь и именно сейчас.

«Я заставлю тебя отвечать, – думает она. – Я заставлю тебя рассказать правду, папа!»

* * *

Папа сидит в большом кресле в гостиной – или в салоне, как называла эту комнату ее мама. Зеленая ткань кресла обнимает его сухонькое тело, а узкое лицо, обычно излучающее веру в себя и силу, сейчас выражает странную смесь усталости и страха, какую-то неуверенность, которую Малин связывает с одиночеством.