– Ханна, это ты? Ты здесь?

Она ждет ответа.

– Кому я должна помочь – твоим девочкам? Во всяком случае, я пытаюсь добиться для них справедливости.

В палате тихо, Малин хочет снова услышать нежный голос, и вот он опять звучит:

– Я не вижу моих девочек.

– Разве они не с тобой?

Голос не отвечает.

Малин чувствует, как он ускользает. Исчезает за окном – и она оборачивается, смотрит на небо. Ей так хочется получить ответ на свои многочисленные вопросы!

– Вернись, Ханна! – шепчет Малин. – Вернись и расскажи, что я должна сделать, чтобы помочь им.

– Она не вернется. Она умерла.

Женский голос доносится сзади, от двери. Малин снова оборачивается, видит грузное тело в белом халате, лицо с грубыми чертами, коротко остриженные волосы.

– Вы разговариваете с мертвыми, инспектор?

Никакой иронии. Ни страха, ни удивления – просто спокойный вопрос.

– Даже не знаю, что на меня нашло, – отвечает Малин. – Может быть, мне спуститься в психиатрическое отделение?

– От него лучше держаться подальше, – говорит медсестра и протягивает руку. – Сив Старк, ночная медсестра.

– Вы работали в ту ночь, когда умерла Ханна Вигерё?

Сив Старк качает головой.

– К сожалению, нет.

– Мы захотим допросить всех, кто работает тут.

– Что-то произошло, об этом я и сама догадалась, поскольку сюда пришли криминалисты и оцепили помещение, искали тут что-то. Но что? Разве в смерти Ханны Вигерё есть что-то странное?

– Я пока ничего не имею права рассказать, но буду благодарна, если вы подготовите остальных к тому, что им предстоят допросы.

Петер Хамсе.

Она и хочет, и не хочет разговаривать с ним.

Сив Старк кивает, затем улыбается, и в предутренних сумерках ее рот кажется вдвое больше, однако в нем нет ничего пугающего или гротескного.

– Она была здесь? – спрашивает она. – Или, может быть, ее девочки?

– Не знаю. Может быть. Я пытаюсь услышать их. Поверить им.

Сив Старк роется в кармане халата, достает коробочку жевательного табака и закладывает порцию под верхнюю губу. От запаха табака на Малин накатывает приступ тошноты, и ей невыносимо хочется домой, в свою квартиру, к Туве, к тому мягкому и чистому запаху своей дочери, который останется с нею навсегда.

Две женщины бок о бок выходят из палаты.

Они не слышат отчаянные крики, раздающиеся у них за спиной.

Две девочки, зовущие свою мать.

Мать, зовущая своих дочерей.

* * *

Часы показывают без четверти шесть, когда Малин залезает в постель и осторожно ложится рядом с Туве.

Дочь не просыпается, но инстинктивно придвигается, и во сне, повернувшись к Малин, обнимает ее. Малин потеет, думает: «Так я никогда не засну, однако мне хочется быть именно тут, именно так, собрать всю любовь, какая только есть в мире, прижаться к Туве так крепко, чтобы ничто не стояло между нами. Скоро она будет далеко, и это пугает меня, я боюсь одиночества, мне хочется удержать ее.

Все предают меня.

Туве, которая стремится в свой Лундсберг.

Папа.

Янне, Даниэль. Все бросают меня».

Малин хочется заплакать, утонуть в жалости к самой себе, но она знает, что это не поможет, что эта дорога ведет прямиком в ад. Вместо этого она старается насладиться теплом Туве, и мозг постепенно успокаивается, картины перед внутренним взором мелькают уже не так быстро, логика ослабевает, и она попадает на цветущий луг, где можно дышать, и она – девочка, бегущая босиком по полю, не глядя под ноги, девочка, стремящаяся к горизонту.

И тут раздается лай собаки.

Девочка останавливается, смотрит вниз под ноги и кричит, пытается вырваться, убежать, но ее засосала мокрая глина, где маленькие кровавые вараны хотят вцепиться зубами в ее ляжки, а пауки с длинными волосатыми лапками залезают в волосы девочки, пытаясь дотянуться до ее глаз, ушей и рта. Животные хотят сделать ее немой, слепой и глухой, свободной от всех страстей, от жадности, и Малин бежит от своего сна, но заставляет себя остаться – и тут луг сменяется больничной палатой; она видит своего спящего брата, лежащего в постели под белой простыней. Он взрослый, и все же он – тот малыш в голубых ползуночках, которого она знает по многим своим снам. Лицо у него тонкое, подбородок слабый, а тело субтильное. Похоже, он спит без снов, не ведая тревог. И во сне Малин думает: «Ведь не меня бросили, тебя бросили, и если человеческая жизнь – это соревнование в том, кто более заброшен, то ты, вероятно, победил бы…

Я предала тебя. Не так ли? Но почему же я так боюсь поехать к тебе? Я хочу дать тебе всю свою любовь.

Может быть, я боюсь того, какой ты? И своих чувств при виде тебя?»

Ей хочется подойти к брату, погладить его по щеке. Но прежде чем она успевает сделать шаг вперед, комната во сне опять меняется. Теперь это влажная вонючая дыра, со всех сторон окруженная водой, где два маленьких существа плачут в углу, и она хочет забрать их оттуда, но не может, потому что у них нет лиц, нет имен и она не знает, где она.

Ты должна спасти нас.

Ты должна.

Она стоит в той комнате, запоминая образ грязных перепуганных детей; в ее сознании тело Туве и эти дети сливаются в одно – тот материал, из которого сотканы сны, то острое чувство присутствия, которое покидает Малин Форс, когда она просыпается.

* * *

Оке Форс поднялся рано.

Он сидит за кухонным столом с чашкой кофе в руке и газетой «Корреспондентен» перед собой, однако не в силах читать новости. Его не волнуют последние данные о бомбе – он переполнен своим собственным взрывом.

Со своего места Оке почти физически ощущает, как бьется жизнь в траве парка инфекционной больницы, расположенного рядом. Он ощущает движения червяков, всех растений, рвущихся к солнцу, но словно колеблющихся.

У Оке Форса нет сил подняться, нет сил подойти к окну, чтобы увидеть картину прекрасного, почти идеального зарождающегося весеннего дня.

«Малин.

Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня? Захочешь ли простить…

Но мы должны найти пути друг к другу. Мы не должны сдаваться.

Я останусь здесь. Не уеду. Останусь в тоске и чувстве вины.

Если б ты спилась, то я был бы виноват.

Маргарета.

Как, черт подери, тебе всегда удавалось управлять мной? Так все и было. Так и было. Не правда ли?

Пение птиц. Жужжание шмелей.

Полагаю, что так было проще. Как бы там ни было».