– Слишком плохо думал о людях, – объяснил Гэйшери. – Трусы, слабаки, легко отказались от магии, позволили веревки из себя вить! А они быстро опомнились. Всего за какую-то несчастную сотню лет. Получается, я был к ним несправедлив. Думал о них не в ту сторону – и это я, который никогда не прощал подобных ошибок другим!

Он уже так себя накрутил, что глаза подозрительно заблестели; хотел бы я ошибаться, но боюсь, не столько от гнева, сколько от навернувшихся слез. Рядом с этим психом я поневоле чувствовал себя железным человеком с каменным сердцем и, вероятно, чугунным лбом, потому что, хоть убей, не видел, в чем тут проблема. Ну, недооценил гость из далекого прошлого наших горожан, с кем не бывает. Я сам до сегодняшнего утра точно так же их недооценивал. Но никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал, только поставил в уме пометку: «В следующий раз иметь в виду».

– От моей несправедливости пока что больше вреда, чем от вашей, – заметил Гэйшери, то ли прочитав мои мысли, то ли просто вспомнив, что я об этом ему говорил. – Но вы за собой тоже следите. У вас уже достаточно силы, чтобы изрядно испортить Мир, думая о нем не в ту сторону. И дальше будет только хуже. Пока не поздно, учитесь строить иллюзии. Больше того, привыкайте в них верить. Каждый день палкой выколачивайте из себя скептический ум. Только наш наивный идеализм может спасти Мир от погружения во тьму мерзости и невежества. Иного способа ежедневно спасать его нет. Вы понимаете?

– Не уверен, – честно ответил я.

Гэйшери просиял.

– Судя по тому, что с вашей рожи внезапно куда-то пропало самодовольство, все вы отлично поняли. Значит, полдела сделано – хорошо! Осталось извиниться перед вашими горожанами. И возместить им нанесенный моими мыслями ущерб. Хвала предпоследней бездне, я знаю, что в таких случаях следует делать. Подождите меня, я скоро вернусь.

Он вылез через окно на крышу, а я продолжил практиковаться в древнем искусстве не спорить с Гэйшери. И заодно в другом высоком искусстве – ни хрена не понимать. Судя по тому, как бойко шло дело, я наконец обрел свое подлинное призвание. И выказал к нему недюжинный талант.

Время, как это обычно бывает в подобных случаях, не просто невыносимо тянулось, а практически замерло. Самый простой способ сделать свою жизнь бесконечной – сидеть и ждать, когда вернется кто-то, пообещавший: «я скоро». По календарю, может, не особо долго проживешь, но по ощущениям это будет настоящая вечность. Причем не одна.

Несколько дюжин вечностей спустя я обнаружил, что уже прошло почти полчаса. И не то чтобы всерьез забеспокоился, скорее просто решил, что это достаточно веская причина высунуть нос на крышу и посмотреть, что там творится. И может быть, помешать Гэйшери публично приносить извинения жителям Ехо, ни сном ни духом не подозревающим, что он перед ними провинился. А может быть, чем черт не шутит, наоборот, помочь. У меня было смутное ощущение, что у него что-то пошло не так, но я списал его на обычное в таких случаях раздражение, все-таки я действительно ненавижу ждать неизвестно сколько, не пойми чего.

На крыше, вопреки моим опасениям, было тихо. И ничего особенного не происходило – ни пожара, ни потопа, ни даже какой-нибудь саранчи, специализирующейся на пожирании старой черепицы. И небо не потемнело до срока. Похоже, Гэйшери здесь только зря время терял.

Самого его, впрочем, нигде не было видно. И его присутствие не ощущалось, причем – я только теперь это понял – уже довольно давно. Так что я решил, что наш Темный Магистр просто использовал крышу в качестве стартовой площадки для какого-нибудь полета. Ну или наоборот, чудесного падения, кто его разберет. Высунулся в окно по пояс, еще раз огляделся, наконец, плюнул на свои представления о деликатности и вылез на крышу целиком.

Только тогда я увидел Гэйшери, неподвижно лежавшего на спине, лицом к небу. Это умиротворяющая картина мне совсем не понравилась. Было в ней что-то не то. После некоторых колебаний я подошел к нему. Был готов к возмущенному реву, но его не последовало. Гэйшери не издал ни звука. И не повернулся ко мне. Даже не моргнул. И только тогда я понял, что означает тот факт, что я больше не ощущаю его восхитительного присутствия. Но, конечно, себе не поверил. И какое-то время ползал вокруг него, как последний дурак на карачках, пытаясь то уловить дыхание, то нащупать пульс.

Наконец, очень много почти бесконечных секунд спустя, я послал зов леди Сотофе и сказал: «Гэйшери лежит у меня на крыше, выглядит как мертвец ощущается так же. Это вообще нормально?»

«Не то чтобы нормально, – сказала она. – Но с ним иногда бывает. Сиди спокойно, не пытайся ничего исправить; самое главное – никаких этих твоих Смертных шаров. И не изводись. Я знаю, что надо делать. Скоро приду».

После этих ее слов мне, по идее, должно было полегчать. Но вышло ровно наоборот: до меня наконец-то дошло, что все происходит на самом деле. То есть Гэйшери действительно умер. Не прикидывается, как тогда с кровавым мечом, никого не разыгрывает. Просто лежит тут мертвый, и все.

– Этого не может быть, – сказал я вслух. – Такие не умирают же! Никогда, ни при каких обстоятельствах. Нет.

И подумал, что сам Гэйшери, окажись он на моем месте, не испытал бы никаких затруднений. Захотел бы, чтобы все было в порядке, и оно бы тут же стало в порядке как миленькое. И мертвец сам бы ожил. Еще небось извинялся бы потом за доставленное беспокойство. А от моих желаний никакого толку… разве что, на Темной Стороне он есть. Но не тащить же его туда? К тому же Сотофа велела ничего не пытаться делать. Но вдруг?..

К счастью, я не успел начать спасательную операцию. Вернее, просто не смог собраться с силами. Очень уж был растерян, что с точки зрения моего друга Шурфа, крупного специалиста в вопросах жизни и смерти, означает: сам почти мертв.

Но это я понял только когда вернулся к жизни. Так внезапно и неожиданно, что сперва показалось, всегда таким был – бесконечно счастливым, звенящим от веселого напряжения, похожего на безмолвный смех. А потом запоздало осознал, что и счастье, и звон не мои. Но все равно в каком-то смысле мои: что однажды с тобой случилось, твое навек, – вот о чем я думал, пока моя голова со свойственной человеческому телу медлительностью поворачивалась к источнику этой живительной радости. Вернее, к двум источникам сразу.

Леди Сотофа пришла – быстро, как обещала. И она была не одна.

В первый момент я чуть было не спросил, зачем она притащила на крышу Базилио. Девочка уже один раз видела труп дорогого ей человека, для общего развития вполне достаточно. Но это, конечно, была не она. Даже не то чтобы очень похожа, просто тоже рыжая, с круглыми фиалковыми глазами и вздернутым носом. Но в остальном совсем другая, очень взрослая женщина. И, по моим ощущениям, в гораздо меньшей степени человек, чем наша овеществленная иллюзия. Впрочем, не только она. Чем любое заплутавшее на наших улицах сновидение, бессмертные кейифайи, потомки грибов-оборотней, Одинокие Тени и камни Холоми, которые, говорят, иногда по-соседски навещают во сне старейших узников, вежливо приняв привычный им человеческий облик, чтобы никого не пугать; насчет последних, впрочем, точно не знаю, меня никто из них пока не навещал.