Суббота 22 сентября

Я замерзла. На улице солнечно, а я вся дрожу. Делать ничего не могу и только бесцельно слоняюсь по комнате. Пытаюсь размышлять о своей жизни, но мне так страшно и одиноко, что хочется лечь и уснуть. Я трусиха.

Серж, который в Нормандии вел себя ужасно и пил как сапожник, сейчас изменился. Он всем доволен. Это правда, все его мечты постепенно осуществляются: фильм, книга и особенно диск[179], который пользуется бешеным успехом. Ко мне он очень внимателен и с пониманием относится к тому, что я меняюсь по-своему. Я странно себя чувствую. Не знаю, чего я хочу, – если забыть, что я хочу всего.

В то же время я понимаю: что бы ни произошло, я никогда не буду счастлива без Сержа. Если я от него уйду, я всю жизнь буду жалеть, что бросила уникального человека. Но возможна ли жизнь втроем? Не знаю. Но каким-то образом чую, что Серж не способен ни с кем меня делить, даже в мыслях. Впрочем, я и сама на это не способна. Вчера мы с ним говорили об этом. Мы вместе ужинали. Мне было так хорошо рядом с Жаком и Сержем. Возможно, это могло бы стать самым счастливым днем в моей жизни. Если бы Серж полюбил Жака и они ушли бы от меня вдвоем, я не слишком горевала бы, зная, что они вместе и счастливы. Я не хочу приходящего любовника и не хочу терять друга. Я хочу ЖИТЬ. А еще в августе мечтала о том, чтобы умереть.

Меня изумляет, что меня любят. Что такой милый человек находит меня интересной. Может, все это мне снится? Мне нравится сидеть рядом с ним, ходить рядом с ним, держать его за руку и видеть, как они с Сержем смеются. Хорошо, что Сержу удается рассмешить этого грустного парня. Но мне страшновато от этого нового чувства. Я трогаю свои губы и сама себе задаю вопрос: это улыбка или открытая рана?

Четверг

Полдень. Я одна дома. Отпустила Сержа одного в отель «Элизе-Матиньон», потому что у меня бронхит. Время идет. Жак хочет, чтобы мы виделись каждый день. Судя по всему, ему все еще не надоело наблюдать за этим нерешительным созданием, которое вечно колеблется между доводами духа, материи и совести. Когда его нет рядом, я чувствую себя потерянной. Может, во мне говорит тщеславие? Он играет для меня роль зеркала. И ему удается убедить меня, что я красивая. Смотрю на свою руку, которой заполняю эту страницу, и вижу, что она довольно уродлива. Я же знаю, что забыть обо мне ничего не стоит. Когда Серж рассказывает какую-нибудь историю, он всегда говорит: «Я тогда был в Индии» или «Я тогда был в Югославии». Я была там вместе с ним, но он не считает нужным об этом упоминать.

Октябрь, Австрия, Ава

* * *

На самом деле Аву звали Морисеттой. Она работала с месье Александром. Надо было видеть, как она работала ножницами – босая, с красными волосами… Ее мать рассказывала мне, что, когда Ава была совсем маленькой и жила в Шалон-сюр-Саон, она брала фибровый чемоданчик, садилась в автобус, подходила к какой-нибудь даме в меховом манто и просила отвезти ее в Париж.

Я увела ее у Франсуазы Фабиан, познакомившись с ней на съемках «Частного показа», и с тех пор только она «колдует» над моей головой. Именно она соорудила маленький парик, в котором я снималась в «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет», подрезав мне волосы так, чтобы челка осталась моей собственной. Под париком она заплетала мне волосы в два десятка косичек, из-за чего у меня менялся разрез глаз. Это больше соответствовало образу Джонни Джейн, которую я играла. Она завивала мне волосы щипцами. Я считаю ее чемпионкой Франции по завивке щипцами, как, впрочем, и ее родителей и брата, которые держали в Шалоне салон красоты. Мы работали с ней на всех фильмах. Когда мы летели в Вену, то, как обычно, купили в дьюти-фри баночку икры и маленькую бутылку водки. Но мне уже тогда показалось, что она выглядит как-то странно. Через несколько дней я заметила, что у нее пожелтели глаза. Вскоре она умерла, там же, в Вене. Она была моим другом и конфиденткой на всех съемочных площадках.

* * *

Концерт в маленьком ресторане. Ава в больнице, у нее вирусный гепатит. Сегодня она была вся желтая, и я сказала продюсеру: «Похоже, у нее желтуха». Ее сразу отправили к местному врачу. Через полчаса меня выгнали из гримерной, предупредив, что съемок не будет, и вместе с Авой запихнули в машину. От нас шарахались как от прокаженных. Бедная Ава! Вот почему она последние три дня так плохо себя чувствовала. Я таскала ее смотреть Климта и Шиле, но ей было уже не до того. Потом я водила ее в кафе. Я обжиралась пирожными, а она смотрела на меня печальными глазами. Мы объездили несколько больниц, и только в третьей по счету, действующей при женском монастыре, нашлось свободное место. Но и там нас не приняли. Нам объяснили, что берут только тех больных, которых привозят на скорой, – таков закон! – а мы приехали своим ходом. Мы не слишком огорчились: очень уж там было мрачно. В конце концов мы сумели устроить ее в больницу с видом на кладбище. Помню, что на деревьях сидели тысячи ворон… После осмотра нам сказали, что Аву необходимо госпитализировать на два-три месяца. Месяцы в больнице! Мне хорошо известно, что это такое. Стоит к ним попасть, они ни за что тебя не выпустят. Я настаивала, чтобы они позволили перевезти ее в Париж. Мне пообещали, что в понедельник, когда будут готовы анализы крови, мне разрешат забрать ее – на свой страх и риск. Только предупредили, чтобы в самолете она надела солнечные очки. Ее положили в палату к старенькой английской леди. Несмотря на отсутствие одного легкого и проблемы с сердцем, та не утратила чувства юмора. Узнав, что у Авы инфекционное заболевание, она воскликнула: «Ну вот, как раз этого мне и не хватало!»

Врач сказал, что я должна сделать прививку. Если у Авы гепатит А, что выяснится только в понедельник, то делать прививку раньше нельзя. Если же у нее гепатит В, то он может сделать ее немедленно. Ну, а если в понедельник окажется, что это гепатит С, то делать вообще ничего не надо. Он предупредил, что прививка очень болезненная, но я ответила: «Давайте уже с этим покончим». Так мы и поступили. Процедура длилась десять долгих минут. Он старался причинить мне как можно меньше мучений и назвал меня «отважной Fraulein». Бедная медсестра! Думаю, следы от моих ногтей останутся у нее на руках как минимум на неделю!

Завтра приезжают Серж и мадам Азан. Я поеду встречать их в аэропорт с моим симпатичным водителем. В среду на пять дней приедут Шарлотта и Изабель[180], а несчастная Ава отправится в Париж. Сегодня вечером я чувствую себя немного странно, но, возможно, все дело в печальных мыслях и в одиночестве. Как коротка жизнь тех, кого ты любишь! Моя собственная жизнь интересует меня все меньше; я за нее не цепляюсь. Если бы не дочери… Но с ними все в порядке, и я не исключаю, что для них будет лучше, если их память сохранит меня такой, какая я сейчас, чем если я доживу до старости и превращусь в зануду, не умеющую смеяться. Отними у меня чувство юмора, и что от меня останется? Я люблю их смешить, но на кого я стану похожа в 40 лет? Мне и в тридцать нелегко. Говорят, что надо продолжать жить во что бы то ни стало. О-ля-ля! Иногда я так устаю от себя самой, что только чужие «взгляды» заставляют меня вставать по утрам. Внезапно выясняется, что я живу исключительно ради этого «взгляда». Получается, что я постоянно смотрю на себя чужими глазами и оцениваю себя со стороны. И прихожу к выводу, что в наблюдаемом мной объекте нет ничего привлекательного: какое-то красное существо, которое почему-то еще дышит, как в плохом фильме.