— Что за позиция? — спросил один из испанцев.

— Людвиг Нассауский засел в Гейлигер-Лее — монастыре на искусственном холме среди болот. Болото у них, как море, — глазом не охватишь. И разделено на квадраты, а между ними — рвы, вязкие и глубокие, черт ногу сломит… Смотришь: луг как луг, зеленый да ровный, хоть в кегли играй… А на самом деле — бездонная лужа, а по ней тина плавает…

Генрих хорошо знал такие болота. В низинах родного Гронингена они встречались на каждом шагу.

— Проклятая страна!.. — сплюнул испанец.

Сардинец расставил на столе кружки, наглядно показывая расположение полков.

— Свой сброд Нассауский разместил так, чтобы его со стороны вдвое меньше казалось… Мы двинулись по шоссе, что проложено этими бобрами через болото. Не успела наша артиллерия дать несколько выстрелов, как «нищие» бросились врассыпную…

— Чего же вы зевали? Вот тут бы им и всыпать!

— Жаль, тебя там не было, ты бы всыпал… только себе в штаны.

— Это ты про кого?.. — вскипел мушкетер. — Про природного кастильца так говоришь? Еще не было случая, чтобы кастильцы…

— Ладно, ладно, ты на деле покажи, каков ты воин, а на словах и воробей заклевал сокола.

Мушкетер с шумом отодвинул скамейку и выхватил кинжал. Драка готова была уже завязаться, как в кабачок, пыхтя и отдуваясь, вошли двое монахов. Они скинули с себя промокшие капюшоны, привычным жестом благословили подбежавшего к ним хозяина и всех присутствующих и заняли соседний с Генрихом стол. Солдаты сочли неудобным драться в присутствии духовных особ и угомонились.

— Ну вот, — принялся снова рассказывать сардинец, — они кинулись врассыпную, а мы сдуру — за ними. Кровь ударила нам в голову… Мы не слушали ни команды, ни друг друга. «Испания и Сант-Яго!» — орали испанцы. «Слава святому престолу!» — кричали мы, сардинцы. В одну минуту наш авангард увяз в болоте, а эти собаки «нищие» еретики покрыли его мушкетным огнем, не замочив даже подошв. Кое-кто из наших выбрался было на сушу, но копейщики Нассауского сбрасывали их обратно в болото, и те тонули. А за холмом у «нищих» были спрятаны еще части… Они обошли наш арьергард…

Испанский мушкетер ударил по столу кулаком.

— А и задаст же теперь герцог всем нидерландцам жару за проклятое болото Гейлигер-Лее! — фыркнул он злобно.

— Еще как задаст-то! — уверенно поддакнул ломбардец. — А правда, что какой-то Нассауский, говорят, убит? Сам Людвиг или Адольф?..

Генрих замер.

— Адольф, — равнодушно протянул сардинец.

Монахи, отставив свои кружки, истово перекрестились:

— Слава Иисусу — одним бунтовщиком и еретиком стало меньше!..

— Истинно так, отцы мои, — подхватил сардинец. — Вот сижу сейчас и думаю: неужели мне не придется отомстить «нищим» за болото Гейлигер-Лее?..

— Да будет благословенна твоя жажда мщения, сын мой, ибо месть сия — во славу престола и нашей матери, единой апостольской римско-католической церкви. Да распалятся подобно тебе все сыны Господа, и да пребудет на них вечно благословение святого отца папы, и да воссияет на их главах венец славы…

Генрих резким движением отодвинул тарелку, положил на стол деньги и вышел.

Генрих кружил по Нидерландам, обходя отряды знакомых испанских генералов. Скоро он был принужден убедиться, что победа при Гейлигер-Лее не помогла делу освобождения. В войсках Людвига Нассауского начались бунты. Наемные солдаты не интересовались судьбами Провинций, они рвались только к богатой добыче. Между тем касса Людвига была уже пуста, не хватало даже на уплату причитающегося войскам жалованья. В отчаянии Нассауский выпустил было воззвание к жителям Фрисландии, прося у них денег. Но вскоре, все еще без средств, без помощи, с бунтующими войсками, он оказался окруженным Альбой около городка Жеммингена, на левом берегу Эмса. Отряды его были уничтожены и рассеяны, слава испанского оружия снова восторжествовала. Когда Людвиг понял, что все потеряно, он бросился вплавь через Эмс и с остатками войска переправился через границу.

Вслед за новой победой Альбы потянулись дни жестокой расправы. Небо было красно от пожаров, земля — от крови. Воды Эмса долго несли на себе следы побоища. По дорогам, где проходили победители, оставались сожженные дотла деревни, полные трупов замученных женщин, искалеченных детей и стариков. Таков был результат похода Людовика Нассауского, правой руки Оранского, — короткий успех при Гейлигер-Лее сменился потоками крови при Жеммингене.

Уже в Брюгге Генрих услышал хвастливые рассказы испанских солдат об окончательной гибели планов Оранского. Сначала Альбу поразил неожиданный мастерский переход принца со своей четвертой армией через многоводный Маас, по горло в холодной осенней воде. Герцог не предполагал встретить в лице нидерландского политика искусного полководца. Когда ему донесли о приближении принца, он насмешливо спросил:

— Разве армия Оранского может перелетать через такие реки, как Маас? — и тут же велел выпороть «болтуна».

Но вскоре Оранский прислал к нему герольда с предложением обменяться в предстоящей кампании пленными. Тогда Альба, не говоря больше ни слова, приказал посланца повесить и сам начал торопливо изучать создавшееся положение.

Он знал, что армия принца в данный момент превышает численностью его собственные силы. Рисковать вблизи самого центра Нидерландов — Брабанта — было нельзя. Оранский стоял уже под Маастрихтом. И герцог решил, избегая генерального сражения, взять принца «измором». Надвигавшаяся зима должна была помочь в этом.

Генрих проходил по местам, где совсем еще недавно было сражение. Широкие равнины казались пустыней. Попадались неубранные, разложившиеся тела убитых в случайных мелких стычках. Не видно было жителей деревень и хуторов. Тишину неприятно нарушало унылое карканье птиц.

Проходя мимо одной из мельниц, Генрих услышал человеческий голос. И мельница была не похожа на другие. Крылья у нее не сняли, а обрубили, и ветер бессильно разбивался об эти исковерканные обрубки. Генрих подошел ближе.

На сваленных в кучу деревянных обломках сидела женщина с грудным ребенком на руках. Девочка лет трех, свернувшись комочком, спала у ног матери на груде щепок… Какой-то человек в одежде богомольца-пилигрима, с посохом в руке и сумой за плечами сидел рядом.

Генрих попросил позволения отдохнуть около них.

Услышав его голос, пилигрим быстро оглянулся. Широкие поля шляпы скрывали лицо богомольца. Генрих заметил только, что волосы его были очень светлые. Все внимание Генриха поглощала женщина. Она сидела, казалось, в оцепенении. Лицо ее на фоне разрушенной мельницы представилось Генриху обликом измученной родины.

Неужели Нидерланды, веселые, полнокровные Нидерланды, стали похожи на эту несчастную среди развалин былой жизни, с двумя крошечными, беспомощными детьми?..