Генрих, забывшийся наконец сном, не заметил, как патер Габриэль вскипятил воду в своем дорожном котелке и приготовил еду. Увидев его бодрое, обветренное непогодой лицо, ясные, умные глаза в ореоле светлых волос и спокойную улыбку, Генрих вскочил и начал торопливо стряхивать с себя солому, приставшую к высохшей за ночь одежде.

— Так вот и вся жизнь, мой друг, — говорил почти весело патер: — заря сменяет мрак. И мы еще увидим ее — зарю правды на земле!..

Генрих пожал ему с благодарностью руку.

— И вот что я надумал, пока вы спали, — продолжал патер. — Наши пути должны сейчас разойтись. Каждый пойдет своей дорогой к прекрасной заре освобождения. Вы — в Дилленбург, к Оранскому. Я — во Францию. Но у меня есть к вам просьба. — Он вынул из сумы туго набитый кошелек и протянул Генриху. — Передайте принцу. Это от братьев-протестантов на защиту правого дела. Они рассеяны бурей человеческой злобы, но крепко спаяны верой в победу.

Генрих спрятал дар протестантов поглубже в дорожный мешок.

Солнце еще не вставало, когда они распрощались на перекрестке дорог.

В богатом дилленбургском замке было холодно и неуютно. Единственная отапливаемая комната на половине Вильгельма Оранского служила ему и спальней и приемной. Принц сидел, погруженный в чтение последних писем из Провинций.

Павел Буис из Лейдена посылал ему очередное сообщение о положении Нидерландов. Через него была организована условная переписка со всеми районами страны. Оранский назывался в этих письмах «Мартином Виллензооном», Альба — «мастером Паульсом ван Альбласом», английская королева — «Генрихом Филипзооном».

Буис писал, что суда, имевшие каперские свидетельства[40] (от принца Конде)[41], загнали в английские порты несколько купеческих судов, шедших из Испании с деньгами для армии Альбы. Командиры судов попросили защиты у английской королевы. Но Елизавета Тюдор защитила их по-своему: она просто взяла деньги себе. Альба пришел в ярость. Он послал в Англию чрезвычайных послов. Но королева не приняла их. Она заявила, что герцог слишком самонадеян, если посылает к коронованной особе своих представителей, как будто он — сам государь.

«Можете себе представить бешенство мастера Паульса, когда его щелкнули так по носу? — писал Буис. — Теперь, конечно, не может быть и речи о дружбе с Генрихом Филипзооном. Нам это было бы только на руку, если бы не дальнейшие события…»

Буис сообщал дальше, что Альба издал приказ, предписывающий арестовывать всех англичан на нидерландской территории с конфискацией имущества. Елизавета ответила такими же мерами против нидерландцев в Англии.

«Пока Генрих Филипзоон и мастер Паульс, — читал Оранский, — обмениваются пощечинами, истыми страдальцами остаются наши друзья. Между жерновом алчности и жерновом спеси размалываются их последние зерна».

Оранский спешно набросал письмо в Англию к одному из своих людей. Он надеялся, что сможет использовать благоприятный момент вражды правителей, чтобы уговорить протестантку Елизавету помочь делу Нидерландов.

Из Утрехта сообщали подробности казни богатой старухи ван Димен. Ее обвиняли в том, что полтора года назад в ее доме, хотя и без ведома хозяйки, провел ночь реформатский проповедник.

Имущество казненной было конфисковано, как обычно, в пользу короля.

И, наконец, последний удар по благосостоянию страны — десятинный налог. Брюссельские друзья писали, что эта новая мера коснулась каждого очага. В собрании штатов, лицемерно созванных Альбой, все как один человек утверждали, что десятинный налог уничтожит совершенно торговлю и мануфактуру в стране. Один и тот же предмет, говорили штаты, может быть перепродан в неделю десять раз. Таким образом, с этого предмета будет взиматься налог сто на сто в одну неделю. Многие товары, кроме того, состоят из нескольких различных предметов торговли, — соразмерно с этим увеличится и сумма платежа за такой товар.

— Чем хуже, тем лучше… — шептал Оранский. — Человеческая природа нередко уступает в делах совести, но в делах материальных возмущение станет решительным и общим.

Оранскому описывали также праздник, устроенный Альбой по возвращении его в Брюссель. По приказанию победителя весь город должен был ликовать. Народ заставили веселиться, петь хвалебные песни и бросать цветы по дороге того, кто вернулся покрытый кровью его защитников. Дома, где не высохли еще слезы по казненным, должны были украситься гирляндами и коврами. Погребальный звон, оглашавший ежедневно улицы, приказано было заменить праздничным перезвоном. На площади, где беспрерывно работали палачи, состоялся пышный турнир.

Описали ему и воздвигнутую Альбой бронзовую статую из пушек, отнятых при Жеммингене у Людвига Нассауского. Надпись на ней гласила: «Фердинанду Альваресу де Толедо, герцогу Альбе, правителю в Нидерландах в царствование Филиппа II, за погашение мятежа, наказание бунта, восстановление религии, утверждение правосудия, основание мира, самому верному посланному короля, воздвигнут этот памятник».

Оранский усмехнулся:

— Нет, герцог, вы поторопились с наградой самому себе — «бунт» еще не подавлен. Борьба продолжается!..

Утро было тусклое, зимнее. В заиндевевшее окно слабо пробивался свет. Груды бумаг, чертежей, карт белели на столе со сдвинутым на край оловянным подносом. Остатки еды говорили о скудости пищи хозяина этой большой пустой комнаты с отсыревшими стенами. Но Генриху казалось, что светит яркое солнце, — он смотрел на Оранского и не находил слов.

Но перед ним был уже не прежний блестящий владетельный принц, каким он видел Оранского в день своего отъезда с родины на пристани Флиссингена. Он смотрел на человека в старом, заштопанном платье, на сосредоточенное, изрытое морщинами лицо.

— Я рад вас видеть, ван Гааль, — обнял его принц. — Люди нужны Нидерландам не меньше, чем средства. Мне придется побывать во Франции, и я буду счастлив поблагодарить патера Габриэля за дар, присланный с вами и собранный им с такой заботой… Да будет ему всегда легок и светел путь!

— К сожалению, ваша светлость, я сам не имею ни одного золотого и располагаю только собой. Все погибло во время бури. Сохранилось всего несколько писем, адресованных вашей светлости, семье барона Монтиньи и другим.

— Многие из писем, вероятно, уже запоздали, — сказал Оранский, положив поданный Генрихом пакет рядом с кошельком патера Габриэля. — Но ваша личная помощь пришла вовремя. Вы и благороднейший из людей Лазарь Швенди долго были моими помощниками в общем деле. Сейчас я перестал вдруг получать от него извещения. Молчание это и пугает и наводит на мысль, что доблестный патриот решил осуществить свою давнишнюю мечту — вернуться в Нидерланды.