Приняв решение нанести княжне визит, Константин, со свойственной ему предусмотрительностью, подумал о том, как княжна ненавидит любые формальности и, дабы не застать ее врасплох, отправил церемониймейстера предупредить, какая честь ей будет оказана. После этого она могла планировать церемонию на свой вкус, то есть чувствовать себя хозяйкой положения. Отсюда — столы под сводами портика для пиршества высокородных мужей, которые потом могли прогуляться по саду. Именно такое устройство, нельзя не отметить, и позволило княжне остаться с Константином с глазу на глаз.

Итак, гости последовали за церемониймейстером, княжна же провела императора в приемный зал, где не было цветов, стоял лишь единственный стул без подлокотников. Когда Константин сел — они были вдвоем, — княжна встала перед ним на колени и, не дав ему возможности заговорить, произнесла, скрестив руки на груди:

— Благодарю тебя, повелитель, за заблаговременное предупреждение о твоем визите, а также за намерение предложить мне разделить с тобой трон. Я всю ночь думала о той чести, которая мне была оказана, в надежде, что Пресвятая Дева услышит мои молитвы о ниспослании мудрости и наставления; полагаю, что покой и уверенность, которые я ощущаю здесь, у ног повелителя, происходят от нее… Ах, повелитель, мучительным был не вопрос, как распорядиться этой честью, но о том, как защитить тебя от унижения в глазах царедворцев. Мне очень хотелось вести себя и как подобает женщине, и как подобает верноподданной. Сколь заботливо и милосердно ты со мной обошелся! Какое божеское великодушие проявил к моему несчастному отцу! Если я заблуждаюсь, да простят меня Небеса, однако я привела тебя сюда, дабы сказать, не дожидаясь формального предложения, что, хотя я и люблю тебя любовью родственницы и подданной, я не могу подарить тебе ту любовь, какой ожидают от жены.

Константин был изумлен.

— Как? — произнес он.

Она не дала ему договорить и продолжала, еще ниже склонившись к его ногам:

— Что до меня, повелитель, — если ты сочтешь меня дерзкой и непочтительной, недостойной твоей законной гордости, чем я могу оправдаться, кроме как еще большей любовью к тебе как к благодетелю и властелину?.. Может, нескромно так вот предвосхищать достойнейшие намерения повелителя и давать ему отказ еще до того, как он предложил взять меня в жены, однако спешу заверить, что, получив от меня это признание, он волен выйти к своим царедворцам и объявить — и, видит Бог, то будут слова правды, — что изменил свое решение и не предлагал мне своей руки: в результате не пострадает никто, кроме меня… Да, злые языки будут разносить сплетни, утверждая, что я наказана за свое высокомерие. Но защитой от них мне послужит моя чистая совесть и понимание того, что я спасла повелителя от спутницы на престоле, которая не любит его с тем самоотречением, с которым подобает любить жене.

Сделав паузу, княжна глянула императору в лицо, не поднимая своего. Он повесил голову, а высокий блестящий шлем, кираса и изысканная кольчуга, чей блеск усиливали сияние золотых шпор и самоцветов на рукояти и ножнах меча, лишь усугубляли то выражение боли, которое читалось на его лице.

— Я услышал твои слова, — проговорил он обескураженно. — Даже последний батрак волен выбирать себе подругу, те же привилегии дарованы и дикому волку, и птице. Глаз веры видит в сходящихся водах и в смыкающихся облаках образы браков по любви. Лишь венценосцам отказано в праве выбирать себе спутниц по сердцу. Я, в чьей власти даровать жизнь или смерть, не могу посвататься, как обычный человек.

Княжна придвинулась ближе.

— Повелитель, — произнесла она серьезным голосом, — не легче ли отказаться от выбора, чем получить отказ, когда выбор уже сделан?

— Ты говоришь, руководствуясь собственным опытом? — поинтересовался он.

— Нет, — отвечала она. — Я никогда не знала любви иной, чем равная любовь ко всем Божьим творениям.

— Откуда же такая мудрость?

— Возможно, она нашептана гордыней.

— Возможно, возможно! Мне ведомо одно: боль, которую она должна была умерить, не утихает. — После этого, бросив на нее унылый взгляд — впрочем, лишенный злобы и даже раздражения, — он продолжил: — Не знай я, княжна, что ты столь же добропорядочна, сколь и прекрасна, и столь же добра и искренна, сколь и отважна, у меня зародились бы подозрения.

— Какие, повелитель?

— Что ты намеренно ввергла меня в несчастье. Ты наложила печать на мои уста. Да, я так и не изложил причины своего визита — я, заинтересованный в этом более, чем кто бы то ни было, — и теперь у меня есть все основания сказать: «Обдумав все еще раз, я ей так и не открылся». Однако я прибыл сюда с честными намерениями, взращенными светлыми мечтами и теми надеждами, которые служат пищей человеческой душе, укрепляя ее для жизненных испытаний; теперь же мне придется нести этот груз обратно, причем не для того, чтобы похоронить его в собственной груди: его станут рвать на куски сплетники, подвергнут насмешкам, он послужит забавам и развлечению жестокосердых горожан. Сколько всевозможных наказаний приберегает Господь для того, чтобы отрезвить умы тех, кто его любит!

— Может, выражать мое сочувствие неуместно…

— Нет, подожди! — вскричал он пылко. — Меня посетило озарение. Да, я не стану предлагать тебе место на троне, протягивать руку, чтобы тебя туда возвести; я сейчас не стану даже признаваться тебе в любви, однако не будет большого вреда в том, что я открою тебе всю правду. Мою любовь ты обрела при первой же нашей встрече. Я полюбил тебя прямо тогда. Полюбил как мужчина, и любовь императора проистекала из мужской любви. Красота твоя подобна красоте ангелов. Я видел тебя не в земном свете, ты казалась мне прозрачной, как свет. Я спустился к тебе с трона, полагая, что ты вобрала в себя все сияние солнца, расточенное в пустоте меж звезд, и превратила его в свои одежды.

— Ах, повелитель…

— Подожди, подожди.

— Богохульство и безумие!

— Пусть будет так! — произнес он с напором. — Хотя бы раз я могу говорить как влюбленный, который… влюбленный, который в последний раз бередит воспоминания о священной страсти, что отныне мертва. Мертва? Да! Для меня — мертва!

Она робко взяла руку, которую он уронил на колено, завершив длинный вздох.

— Я прошу повелителя выслушать меня, — проговорила она со слезами в голосе. — Я никогда не сомневалась в его способности быть императором — если у меня и были сомнения, они давно исчезли. Он одержал над собой победу! Воистину, воистину сладко слышать мне его признание в любви, ибо я — женщина, и если я не в состоянии воздать мерой за меру, я тем не менее скажу ему следующее: никогда я не любила мужчину и если в будущем мне суждено испытать это чувство, я всегда буду думать о моем повелителе, о его силе и славе, и в пределах своей более скромной доли поступлю так же благородно, как и он. У него на руках — вся империя, каждый час его отдан тяжким трудам; у меня есть мой Бог, которому я должна служить и повиноваться. Из узилища, где скончалась моя матушка, где отец мой состарился, ведя счет медленно текущим годам, вышла тень, она всегда рядом, она вопрошает меня: «Кто ты такая? Какое ты имеешь право на счастье?» И если иногда я и предаюсь мыслям, которые столь любезны женщинам, — что я могу любить и быть любимой, вступить в брак, — тень вмешивается и не отстает от меня, пока я вновь не сознаю, что велением моей религии я призвана служить своим ближним — больным, страждущим, бедствующим.