откровенный страх в широко раскрытых глазах — «Господи, что же мы творим!..» — оцепенелость, которую он разминал своими руками и своим телом в расслабленность, в обмяклость, в покорность рабыни… И вдруг из этой тьмы толчками поднимающееся безумство — их захлестывало, так что он уже задыхался, сердце еле выдерживало, ему казалось, что такого искреннего бесстыдства он еще не знал — даже с женой не знал, а тем более ни с одной из множества своих скоротечно-случайных спутниц. И вновь безграничная слабость, расплавленность… Он гладил ее истомленное тело, влажную кожу, сдавливал маленькую грудь, оглаживал бугорки ребер, проводил по мягкому животу и ниже — в паху. Ему важна была не доступность ее и даже не такая неожиданно искренняя доверчивость, а важно было навеваемое сладким бесстыдством мимолетное и редкое утонченное ощущение, что его рука, тело, страсть смешиваются с ее телом и страстью. Его удивляло одно: из сумрака такой сильной страсти фоном поднимались темные размышления о замкнутости-завершенности жизни — почему и каким образом любовь и смерть летели сквозь время, сквозь, наверное, тысячелетия, — летели даже не рядышком, а сплетаясь в один клубок?

Третьей ночью он проснулся с душным ощущением, что ничего больше не существует, кроме ее небольшой комнаты. Несколько мгновений ловил странное ощущение тесноты мира — только полутемное помещение посреди космоса, еще более стесненное простой темной мебелью: пара кроватей, большая и детская, шкаф, столик. И откуда-то слабый колышущийся свет. Нина стояла в противоположном углу на коленях, словно куполом накрытая светлой ночной рубашкой, сама как привидение. Молилась. Он это понял сразу — перед ней на тумбочке стояла иконка и тоненькая церковная свечка. Боясь спугнуть ее молитву, он не шевелился, только чуть скосившись в ее строну.

Она словно вписана была одновременно и во мрак, и в слабый треплющийся свет, на самой аморфной границе тьмы и света — со спины поднималась тьма и опускалась, нисходила в Нину, а от свечечки сеялся свет и тоже опускался, просачивался в нее. Она шептала что-то еле слышимое, шелестящее. Колыхнулись откинутые назад волосы, размытый контур лица, она поднесла руку ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому, и, выскальзывая из светового облака и соскальзывая в тьму, склонилась низко, а несколько секунд спустя опять распрямилась, вновь возвращаясь из туманной тьмы в световое облако, и Земский вновь увидел сбоку ее лицо. И так повторилось несколько раз: пока она шептала молитву, желтое свечение струилось сквозь нее, сквозь ее светлую рубашку, а когда склонялась — утопала в колышущейся тьме. Свет и тьма вихрились вокруг нее и в ней самой, и она будто телом своим, согбенным, медленно, благоговейно перемешивала свет и тьму. И так они неслись сквозь космос в маленькой комнате: он, всегда относившийся к этому чуждому ему со смехом, с презрением, а тут вдруг испуганно вжавшийся в постель, и отделенная от него бездной одиночества молящаяся женщина, смешивающая в себе самой и самою собой, смешивающая в ступице жизни белое и черное, свет и тьму.

Она потушила свечечку — Земский видел это ее движение, как, поднявшись с пола, она быстро, не боясь обжечься, накрыла ладошкой огонек. Комната погрузилось в темноту, и он по легкой босой поступи услышал, как она подошла к кровати, и только тогда в потемках стал прорисовываться ее силуэт. Осторожно, чтобы не толкать его, хотя она по его дыханию уже почувствовала, что он не спит, чуть убрала одеяло, легла рядом на спину, вытянулась — с той же осторожность, едва касаясь его и не укрываясь. Рука ее была прохладна.

— У меня такое чувство, — тихо с дрожью заговорила она, — что он все время где-то здесь и смотрит на нас… Будто из стены или с потолка смотрит… Я сейчас проснулась, смотрю в темноту и явственно вижу его глаза… Всего какое-то мгновение… Но мне стало так не по себе, так страшно стало, я подумала: сейчас умру от страха…

— Конечно, — хмуро и через силу, желая смять нарастающее напряжение шуткой, усмехнулся он. — Если все время думать об одном том же и говорить об одном и том же, то рано или поздно из стены обязательно полезут черти. — Он повернулся к ней с желанием приобнять, но она осторожно убрала его руку.

— Не говори так… — она стала еще тише. — Ты не знаешь этот дом…

Он чувствовал, как ее страхи проползают в него. Было нелепостью, предрассудком бояться неизвестно какой чепухи.

— Все это глупости.

— В таком случае, абсолютно все — глупости.

— А так и есть — глупости. Игра. Мир — игрушка. Я раз смотрел в телескоп на Луну, а в голове неотвязно вертелось: игрушка. Грандиозная красивая игрушечка. Кто-то поигрался и бросил. Так и все, точно такие же игрушечки… А уж люди… Извини меня — просто тонкий налет плесени.

— Мы с тобой тоже плесень?

— И мы с тобой… — Он стал немного злой. — А ты боишься такой простой правды?

— Нет, я правды не боюсь, — спокойно сказала она. — Но то, что ты сказал, неправда.

— Ну, хорошо, это моя личная правда. Это тебя утешает?.. Мне странно, что ты вообще испытываешь угрызения совести. Старый хрыч беззастенчиво использовал тебя…

— Не говори так. Я ничего не делала против своей воли.

— Не обижайся, но ты просто так устроена, чтобы тебя использовали.

— Ты хочешь меня совсем растоптать?

— Что поделаешь, есть люди — жертвы по определению… Ты классическая жертва. Подвернулась ты Кореневу, он использовал тебя… Теперь тебя использую я. А почему бы нет?

— Я обижусь и не буду с тобой разговаривать.

— Не обидишься.

— Обижусь.

— Не обидишься, потому что я этого не позволю! — едва не прокричал он. Замолчал и через некоторое время сказал примирительно: — Хорошо, успокойся. Я пошутил… Не плачь. Просто я не люблю всех этих соплей… Кто-то смотрит… Никто на нас не смотрит, потому что никому ни на этом свете, ни на том мы не нужны!

— Неправда, — всхлипнув, возразила она. — Я нужна. У меня есть Лялька, и есть мама.

— Хорошо, прости. — Он засмеялся, но теперь и правда по-доброму, больше не думая ее обижать. А через минуту совсем о приземленном, но все-таки желая смягчить свое хамство: — У нас совсем выпить не осталось?.. — И будто вспомнил: — Да, все подчистую…

Какое-то время лежали молча, он только чувствовал, как едва вздрагивает ее плечо и нос тихо слезно сопит. Все-таки обнял, властно прижал к себе, лизнул ее мокрую соленую щеку, и тогда вся она подалась к нему, свернулась калачиком, прижалась