Подобная неразговорчивость участников похода не мешала просачиваться в Германию вестям о событиях на востоке. Умолчание свидетельствует о моральных границах того, что мужья решались открыть женам, а если все же делились с ними, как тот же Герман Гишен, то просили не говорить детям. Такая семейная цензура работала отлично от функционировавшей довольно поверхностно цензуры военной, сотрудники которой залезали наугад в дивизионные мешки с почтой, вымарывали какие-то выдержки из писем и ежемесячно отсылали куда следует рапорты о состоянии боевого духа личного состава, помогая командирам инструктировать солдат о том, что нужно, а чего не нужно рассказывать близким на внутреннем фронте. Но новости утекали, точно песок сквозь пальцы, разносимые солдатами, возвращавшимися домой в отпуск; играли свою роль слухи и фотопленки со снимками, которые отсылались с фронта в рейх для проявки. Солдаты, офицеры, даже полицейские чиновники, проезжая по Германии, зачастую довольно откровенно беседовали с незнакомцами в поездах. Тем летом описания массовых расстрелов даже попали в сборник солдатских писем, напечатанный по заказу Министерства пропаганды[361].

На Восточном фронте солдаты по-разному привыкали к массовым убийствам. Включались личные моральные и психологические заслонки и механизмы блокировки от воздействия происходящего вокруг. Отдельным личностям и малым подразделениям выпадала разная судьба – кому-то доставалось больше, кому-то меньше того или иного опыта. Тут встречались всевозможные варианты, особенно если сравнивать фронт и тыл. На передовой в механизированных частях, как формирование того же Фрица Фарнбахера, случались выборочные убийства комиссаров и военнопленных еврейской национальности; горели деревни и села, но все пролетало мимоходом – очень скоро часть вновь приходила в движение и шла дальше. Такие как Гельмут Паулюс, Вильгельм Мольденхауер и Ганс Альбринг, следовавшие за авангардом или дислоцированные в тылу, видели больше. В преддверии вторжения командир 43-го армейского корпуса генерал Готхард Хейнрици, истово верующий лютеранин, выполнял приказы об уничтожении «еврейских комиссаров», полагая, будто фронт окажется лучше защищен свирепствующим в тылу «превентивным террором». Именно там, в отдалении от передовой, бушевали вакханалии массовых убийств[362].

Когда 221-я дивизия безопасности утром 27 июня 1941 г. занимала Белосток, пустынные улицы встречали оккупантов полным молчанием. Как следует нагрузившись спиртным, пятьсот солдат 309-го батальона полиции принялись наугад палить по окнам, потом согнали сотни мужчин-евреев в синагогу и подпалили ее. Огонь распространился на другие здания, вследствие чего выгорела значительная часть городского центра. Некоторые офицеры вермахта вмешались, спеша остановить произвол и насилие, а дивизионный командир генерал Иоганн Пфлюгбайль сильно разозлился, поскольку командир полицейского батальона напился и не смог отрапортовать как положено. Однако Пфлюгбайль совершенно четко продемонстрировал свои симпатии. Когда несколько евреев бросились перед ним на землю с мольбой о защите, а один из полицейских расстегнул штаны и помочился на них, генерал Пфлюгбайль попросту удалился. Впоследствии он попытался выставить в лучшем свете причины резни 2000 евреев и произвел награждение некоторых полицейских[363].

Расовое насилие часто приобретало еще и сексуальную составляющую. 29 июня немецкие войска вступили в столицу Латвии Ригу, и один очевидец сообщал, что офицеры полка из Баден-Вюртемберга тотчас устроили попойку, на которую «силком пригнали несколько десятков еврейских девушек, заставили раздеться догола и в таком виде петь и плясать. Многие из несчастных женщин, – продолжал он, – были изнасилованы, а потом выведены во внутренний двор и застрелены». Свободные от жесткого контроля, введенного для них в оккупированной Западной Европе, солдаты на Восточном фронте могли – и совершали – безудержное сексуальное насилие без всяких последствий для себя[364].

Сотрудник мюнстерского управления СД, находившийся в контакте с Паульхайнцем Ванценом, Карл Егер и в самом деле отправился в командировку неспроста, как правильно предполагал журналист в июне 1941 г. По прибытии в Гумбиннен в Восточной Пруссии Егер поступил в состав эсэсовской айнзацгруппы «A», действовавшей в подчинении у бригадефюрера СС доктора Франца Вальтера Шталеккера. Егер принял под начало одну из пяти айнзацгрупп и 25 июня, следуя за войсками группы армий «Север», вступил в литовский город Каунас. Там при поощрении немцев местные националисты устраивали погромы, карая евреев за оккупацию их страны Красной армией. Только в первую ночь на улицах нашли смерть 1500 евреев, погромщики сожгли и несколько синагог. Местные женщины, наблюдавшие за резней, поднимали детей повыше, вставали на стулья и ящики, стараясь лучше рассмотреть происходящее, а немецкие солдаты спешили сделать снимки. Со 2 июля обязанности обеспечения безопасности от вермахта и литовских националистов перешли к СД, при этом многих из местных записали в отряды вооруженной вспомогательной полиции. Из-за быстрого продвижения немцев айнзацгруппам приходилось патрулировать огромные участки территории, поэтому каждую из групп разделили на части, позволив отдельным командам действовать более или менее самостоятельно. Карл Егер, на гражданке производитель музыкальных инструментов, вел скрупулезный журнал действий подразделения, начиная с казни четырехсот шестидесяти трех евреев в одном из укрепленных фортов в округе Каунаса. К концу июля «общее сальдо» в списке Егера составило 3834 человека[365].

На исходе августа Гиммлер увеличил количество персонала из расчета на каждую айнзацгруппу, особенно в частях, действовавших в Белоруссии и на Украине – в тылу групп армий «Центр» и «Юг», где приходилось иметь дело с гораздо более крупным еврейским населением на куда более обширной площади, чем в той же Литве. Эсэсовцы в этих формированиях действовали точно так же, как айнзацгруппа «A» Шталеккера, – целью их служили не только мужчины еврейской национальности, годные по возрасту к призыву на военную службу, но и женщины и дети. Однако скоро мужчины понадобились для работы, и на Карла Егера обрушились громкие протесты со стороны немецкой гражданской администрации и вермахта с требованием пощадить 34 500 еврейских рабочих и их семьи, оставшиеся в Каунасе, Шяуляе и Вильнюсе, хотя он по-прежнему рекомендовал подвергнуть их стерилизации. 1 декабря 1941 г. Егер составил последний отчет по деятельности его айнзацкоманды, отметив сложности организационного порядка, связанные с множеством однодневных операций, часто требовавших преодолевать 160–200 километров из Каунаса и обратно. Он со своими подчиненными вычистил местные тюрьмы, выпустив оттуда тех, кто сидел по «сомнительным обвинениям» или из-за сведения счетов между местными. Девушек, вступивших в комсомол ради получения работы, немцы отпустили, тогда как чиновникам, которые служили коммунистам, всыпали перед расстрелом от «десяти до сорока ударов плетью». Егер торжествовал, подводя итог: «Сегодня я заявляю, что задача по решению еврейской проблемы в Литве силами EK 3 [айнзацкоманды 3] полностью выполнена». Его подчиненные убили 137 346 «евреев, евреек и еврейских детей»[366].