Однажды она сегодня уже здесь проходила – когда утром собирала цветы барвинка на венок. Сегодня ей опять захотелось быть красивее всех, будто она вновь стала девушкой-невестой. Отчего? Ружана быстро оглянулась – не идет ли кто за ней? И вчера, и сегодня ей казалось, будто кто-то наблюдает за ней, преследует ее – не опасный, а кто-то такой, кому есть до нее дело. А может быть, этот кто-то просто был в ее мыслях и следовал за ней, куда бы она ни пошла. Как будто он, этот киевский варяг, впервые взглянув ей в глаза, проник прямо в душу и засел там. Если нет – почему его серые глаза встают перед ней, стоит ей лишь о нем подумать, а пристальный взгляд вонзается в сердце? Как будто между ними может быть что-то общее!

Поиск новых цветов был не главной причиной: Ружане хотелось ненадолго скрыться, перевести дух, успокоить мысли.

Что у него за глаза такие? И не сказать чтобы красив был – лицо длинное, глаза кажутся узкими. Не дурной ли глаз? В нем было что-то от зверя, но ее так влекло к нему, что захватывало дух.

Не сошла ли она с ума? Он же варяг, вразумляла себя Ружана. Чужак, волк, приходящий в землю Деревскую лишь за добычей. Как и отец его покойный, и все их племя. Но устремленность к ней в его глазах была искренней, а сама его чуждость, опасность говорить с ним будоражила и манила. Слишком давно ее живая душа не получала новой пищи – с тех пор как поникла, разочарованная своей долей. Хоть родичи и твердили Ружане, какая честь для нее и для всего Лютославля, что ее выбрал в жены сам князь, она не видела в том большого счастья. Жить со стариком, имеющим внуков, быть младшей из четырех жен? А впереди – лишь скорое вдовство, после чего она станет уже совсем никому не нужна.

Только под взглядом киевского гостя душа Ружаны внезапно вздрогнула и очнулась, будто на нее пала животворная роса. Она ощутила себя живой – вернулись волнение, трепет, ожидание чего-то нового, прекрасного… Чего? Что еще может с ней случиться, когда все решено? Она не девка, и не ее Боголюб отдаст в Киев, даже если исполнит уговор. Ружана не знала, чего ждет, да и не хотела об этом думать. Каждый текущий миг был таким наполненным, огромным, глубоким, что заслонял от глаз завтрашний день, бесконечно далекий. Не зря судьба привела этого киянина в Малин именно в Купалии – в этот день тает стена между своими и чужими, становится можно все то, что в обычные дни нельзя. До того как закончится этот день и эта ночь, может случиться так много всего, что думать о завтра еще было рано.

Гром снова заворчал под своим мягким серым одеялом. Как будто строгая мать будит Перуна и гонит на работу, а он отмахивается – дай, дескать, еще поспать. Перунову мать Ружана представляла в виде Горяни, только еще выше ростом, с еще более крупным носом и с еще более строго поджатыми губами. А на языке пламя палючее – как рот раскроет, так ожжет. Но за два года Ружана настолько привыкла к постоянной, нудной брани, что почти ее не слышала. Свекрови у Ружаны не было – Боголюбова мать померла, еще пока она не родилась на свет, – но с водимой женой своего старого мужа ей не повезло еще хуже. Бывает, свекровь любит невестку, особенно если сама ее выбирала. Но какая же старшая жена полюбит младшую? Противиться мужней воле Горянь не смеет, но на младших женах зло вымещает. Полепа и Любиша лет пятнадцать-двадцать с ней прожили, так от них одни тени остались.

Боголюб говорил тайком, что как помрет Горянь, он ее, Ружану, сделает водимой женой. Только бы ей успеть сына родить, а лучше двоих-троих. И уже был бы у нее сын, да отняли боги, и половины срока не дали носить. А все Горянь. Ружана была уверена – чужая злая ворожба ее дитя сгубила. Горянь в ворожбе сведуща, а вуйка ее, Мара, и подавно. Ей-то не надо, чтобы у Боголюб были еще сыновья. Своих пятеро в живых. Но если у Ружаны не будет сыновей – зачем тогда к ней вводили старого князя вместо молодого отрока, уже почти мужа новобрачного? Гостята, бедняга, всем хороший был жених, и ей-то нравился…

Но мысли о потерянном сейчас не вызвали былой тоски. Так бывает, когда впереди появляется будущее и стирает ценность былого. Так отчего ей так весело сейчас? Откуда чувство, будто она проснулась, открыла глаза, готова зажить какой-то новой жизнью?

Была я уже благоразумной, говорила себе Ружана, присев возле зарослей барвинка и торопливо обрывая веточки с крупными небесно-синими цветами. Шагу против покона не делала, не думала даже. Для чего – чтобы Горянь ее теперь поедом ела? Уж если так, то хоть раз в году она себе волю даст… Выйдет к костру купальскому – цветущая, как сама Жива, и будь что судьба пошлет.

Говорят, один раз для всякого человека Жар-цвет расцветает. Но и те, кто ни разу не видел этого дива, всякий год все ходят и ходят, все ищут да ищут себе счастья… которого, может, и на свете нет.

А может, есть? Утомленная волнением, Ружана опустила цветы на колени. А может, нынче та самая ее ночь и настает?

Собрав пучок цветков, Ружана села, подвернув под себя край плахты, и стала торопливо вплетать их в свой потрепанный венок. Что-то в ней повернулось, что-то само собой решилось, и при мысли о новой встрече с тем, кто весь этот день настойчиво искал ее взгляда, колотилось сердце. Надо спешить, а то ливанет, и она больше его не увидит… Ну, увидит, будет же он в обчине на пиру, но там слова не сказать, близко не подойти… А потом он уедет, и опять потянутся серые будни, жатва да молотьба, да лен дергать, мочить, мять, трепать, чесать, прясть… День за днем все то же, и вспомнить нечего… И пока он еще здесь… Новый, незнакомый, как сам Перун, внезапно сошедший к смертным…

Случайно подняв глаза, Ружана вдруг застыла. Все мысли разом выдуло из головы.

Из-за дуба выкатился клуб огня величиной с конскую голову. Он сам собой двигался по воздуху, как по невидимой тропе, и по краям его играли сине-зеленые сполохи.

От изумления Ружана встала на ноги, цветы посыпались из ослабевших рук. Глаза не верили тому, что видели. Приоткрыв рот, она наблюдала, как сгусток пламени палючего катится через поляну, все ближе к ней.

Огненный змей?

Перун? Как он является людям – вот так?

Трепет ожидания сменился глухим ужасом. Перун услышал ее насмешку и разгневался. Пусть тебе, молодой, старого мужа Недоля послала, а над богами шутить не смей… Сейчас докатится до нее, поглотит и сожжет враз, даже пепла не останется…

Не в силах вздохнуть, Ружана моргала, глядя на живое пламя, посланное ей в кару, и ощущала лишь свою ничтожность перед грозными силами небес. Руки-ноги онемели, как в томительном сне; сколько ни старайся, а нет сил двинуться.

Вдруг чьи-то руки крепко обхватили ее сзади и прижали к крупному, теплому телу.

– Замри, – повелительно шепнул в ухо низкий голос с чужим выговором. – Не двигайся, тогда стороной обойдет.

Ружана не смела даже обернуться, хотя говорившего и так узнала. Он все-таки догнал ее. Варяг. Или сам Перун? Он появился именно в тот миг, когда она думала о Перуне и невольно ждала его появления, оттого эти два образа, гостя и бога, слились в ее мыслях воедино. Он был и позади нее, и впереди нее, и за спиной, и перед глазами, и грозил, и защищал. Он был везде, как и положено богу…