До конца не доверяя Бориным россказням, я не рисковал озвучивать своего отношения к его байкам по двум причинам. Первой было то, что его враньё имело под собой некую жизненную основу. Оно соответствовало духу реального, где-то существующего бунтаря и ухаря или разгулявшегося купца первой гильдии, чудом выжившего в большевистском чистилище и проросшего крепким «сорняком» в наше время. Второй причиной, более веской, являлось то, что я боялся вспугнуть творческий порыв автора. Ибо стоило посмотреть на вдохновенное лицо Бори — и перед вами представал не рядовой механик-водитель полярных вездеходов, а поэт, свободный художник, строящий своей музе глазки, погрузившийся в океан воображения и широким жестом размазывающий по полотну удивительные краски, скульптор, ваяющий не ведомые никому шедевры и чувствующий, что нет ничего скучнее голой правды.

Когда его, к примеру, просили рассказать, как он с Рашидом Бейбутовым дружбу водил, Боря обижался:

— А почему только с Бейбутовым? Я и с Федей Костровым, то бишь с Фиделем Кастро, за женьшенем пол Хабаровского края по сопкам исходил. И Хрущу кабанов матёрых под выстрел подгонял, когда он вместе с Федей охотился и меня чуть не ухайдакал вместо кабана. И с капитаном Соляником девять месяцев лебёдчиком на «Славе» отбарабанил, 824 кита знатному орденоносцу по слипу вытащил. Да если начну всех перечислять, суток не хватит.

Никто из разместившихся в шестиместном кубрике полярников не уличал его в неприкрытом вранье, потому что под его вечерние байки всех смаривал здоровый, глубокий сон, нередко сдобренный немалым количеством принятого на грудь спиртного.

В Бориных интерпретациях почти всегда появлялись люди, пьющие так безмерно, бездумно и безудержно, что картина человеческой жизни представлялась как процесс постоянного пития от рождения до самой смерти. Получалось, что человек рождён не для того, чтобы жить, а для того, чтобы пить.

Когда я уходил на ночную вахту и прикрывал за собою дверь в каюту, оттуда под храп его слушателей всё ещё продолжал звучать голос нашего «сказителя».

Неизвестно кому он договаривал свои нескончаемые истории про вылившийся из цистерны спирт, про семь лет вынужденного воздержания от спиртного, от которого его «лечили» лучшие профессора Владивостока, про доктора с траулера «Посьет», исцеляющего дозами чистого медицинского спирта по уникальной методе и любящего наведываться к своей невесте только после сильнейших подпитий, когда он выглядел трезвее любого трезвого…

Боря всё говорил, говорил и говорил, выбрасывая слова в вечность.

И до сих пор его голос звучит во мне.

Наука умеет много гитик

— Было это дело на… — Боря сделал паузу, и по напряжённому выражению его лица всем стало ясно, что он хотел «это дело» приобщить к Дальнему Востоку. Именно там и происходили все его невероятные истории. Но чтобы не кривить душой, он с большой неохотой выдавил: — на «Новолазаревской». Кстати, тебе, Палыч, — Боря вытянул корявый указательный палец в мою сторону, — полезно будет узнать кое-что о тех местах, где предстоит зиму коротать. Я тогда на станции механиком числился, — продолжил рассказчик, — и ни сном ни духом не ведал, что наукой стану заниматься. А во всём виноват профессор, что с нами зимовал, феноменальный специалист.

— Ты нам батоны-то в уши не заталкивай, — быстро отреагировал на «профессора» один из слушателей, — научную элиту на зимовку не затянешь, она вся по кабинетам отсиживается.

— Здесь я с тобой согласен, но этот энтузиаст работал инкогнито. Никто не знал, что он со степенями и званиями. Числился он на станции гляциологом — специалистом по ледникам.

— А ты, механик-дизелист, разгребая соляр лопатой, знал, — пошутил тот же слушатель. Но никто не засмеялся. Все ждали продолжения.

— И я ведь не знал. Вид у него неброский, бородка клином, как у Некрасова, волосы вечно всклокочены, худоват. Да и едок неважный, я вам доложу. Возраста был пенсионного. К марту-апрелю, когда все ближайшие озёра льдом накрепко схватило и нужно было проводить на них полевые работы, а это как раз его профиль, расхворался профессор не на шутку. Кашлял, как чахоточный, и всё ко мне приглядывался.

Однажды поманил к себе пальцем и простуженным голосом произнёс: «Смотрю я на тебя, Боря, и вижу себя в молодости. Сослужи мне, мил человек, добрую службу. Дело тут нехитрое. А в жизни, может, и пригодится: откроется такое, о чём никто и не догадывается. — И добавил хитро так, с прищуром: — Наука умеет много гитик».

После этих слов я и согласился на дело, поскольку поверил ему. Неделю он меня подготавливал, посвящал в профессорские тайны и методы, им же изобретённые. И вот стал я через день, через два, отстояв свои ночные вахты, ходить на окружавшие нашу станцию ледяные озёра. А иногда и на купольную часть ледника выползал. Для молодого и хрен — малина, а для старого бланманже — редька.

И везде, где ни бывал, делал всё по разработанной им методе: ручным буром пробурю лунку в ледовой толще Верхнего озера, керны[60], как поленья, сложу в абалаковский рюкзак и тащу на исследование профессору. А на Глубоком озере батометры Нансена[61]повыдергаю из лунки, разолью содержимое по склянкам — каждая склянка своему горизонту чтоб соответствовала, — и опять бегом к профессору. А он меня только нахваливает да приободряет. Давай, говорит, Боря. Молодца! Так держать. Сам же всё новые задания даёт и в науку свою мудрёную посвящает. Под конец я уже сам знал, где и какие промеры делать. Такой материал собрал! Профессор жалел, что у меня специальность не научная. Говорил, что с этим материалом можно из меня сразу члена-корреспондента сделать. А работ моих и на докторскую хватило бы.

— Колбасу, что ли? — подколол кто-то.

— Диссертацию, — поправил Боря.

— А-а-а, — затянул тот же голос, — для меня что член, что доктор — одинаково.

— Но в итоге самым главным было то, — продолжил Боря не моргнув глазом, — что стал я ощущать невидимые в природе связи и явления, которые можно познать, только соприкоснувшись с настоящей наукой. Благодаря этому старикашке-профессору понял я многие вещи, ранее незнаемые и даже далёкие от меня в силу ограниченности моего механического сознания. Стал я петрить — отчего отлив и почему прилив, зачем ветер вечерами с юга дует, а днём может с любых других направлений. Узнал, наконец, что такое планация и чем она отличается от нивации, где искать интрузию, а где агломератовый туф.

— И надо это тебе? — прервал Борю всё тот же голос дотошного слушателя. — Ну хорошо, узнал то, узнал сё. А дальше? Какая польза от этого? Диссертации не написал, членом с