о Востоке – это полузабытые воспоминания со времен школы[681]. «Путешествие на Восток» свидетельствует против этого, хотя и демонстрирует знание Востока менее систематическое и менее упорядоченное, чем у Флобера. Важнее то, что оба автора (Нерваль в 1842–1843 годах и Флобер в 1849–1850-х) извлекли из своих путешествий на Восток бóльшую личную и эстетическую пользу, чем какие-либо другие путешественники XIX столетия. Немаловажно также и то, что оба они были гениями, и оба с головой ушли в те аспекты европейской культуры, которые способствовали сочувственному, пусть и извращенному, видению Востока. Нерваль и Флобер принадлежали к сообществу мысли и чувства, описанному Марио Працем[682] в его «Романтической агонии», сообществу, для которого воображаемые экзотические места, культивирование садомазохистских вкусов (то, что Прац называет алголагния), завороженность макабром[683], роковые женщины, таинственность и оккультизм, – все эти мотивы в итоге слились воедино в произведениях таких авторов, как Готье (который и сам был очарован Востоком), Суинберна[684], Бодлера и Гюисманса[685], [686]. Для Нерваля и Флобера такие женские образы, как Клеопатра, Саломея и Изида, имели особое значение, и совершенно не случайно и в их творчестве, и во время их поездок на Восток они в высшей степени ценили и выделяли легендарные, побуждающие к размышлениям и порождающие множество ассоциаций женские фигуры.

Кроме того, в общекультурный подход Нерваль и Флобер привнесли и личную мифологию, которой Восток был необходим сюжетно и структурно. Их обоих коснулся «восточный ренессанс», как его понимал Кине и другие: они искали вдохновения в легендарной древности и экзотике. Для каждого из них, однако, паломничество на Восток было поиском чего-то, имеющего скорее личный характер: Флобер искал свою «родную землю», как это назвал Жан Брюно[687], [688] там, где зарождались религии, образы и классическая древность. Нерваль искал – или же просто следовал за ними – следы своих личных переживаний и мечтаний, как некогда Йорик у Стерна[689]. Для обоих писателей Восток был местом уже увиденным (déjà-vu), и для обоих, в соответствии с принципом художественной экономии, во многом определяющим эстетическое мышление, он стал тем местом, куда они вновь и вновь возвращались уже после того, как настоящее путешествие было закончено. В этом качестве Восток для в них был неисчерпаем, пусть в их ориенталистских текстах нередко можно обнаружить следы разочарования, неудовлетворенности и ощущение утраты былой таинственности.

Первостепенная важность Нерваля и Флобера для изучения такого рода ориенталистского мышления XIX века обусловлена тем, что они создали такие творения, которые, будучи связанными и находясь под влиянием ориентализма, о котором мы говорили выше, при этом сохранили от него определенную независимость. Во-первых, важен масштаб их работы. Свое «Путешествие на Восток» Нерваль создавал как собрание путевых заметок, набросков, историй и фрагментов. Увлеченность Востоком можно найти и в его «Химерах», и в письмах, и в некоторых других художественных произведениях. Творчество Флобера, как до, так и после путешествия, пропитано Востоком. Восток появляется в «Путевом дневнике» и в первой редакции «Искушения Св. Антония» (а также в двух последних версиях), в «Иродиаде» и «Саламбо» и в многочисленных читательских пометах, сценариях и незаконченных рассказах, внимательно изученных Брюно[690]. Отзвуки ориентализма слышны также и в двух других важных произведениях Флобера. В целом оба они – и Нерваль, и Флобер – постоянно и тщательно работали с восточным материалом и разнообразными способами вплетали его в структуры своих персональных эстетических проектов. При этом нельзя сказать, чтобы восточная тема носила в их творчестве случайный характер. В отличие от таких авторов, как Лэйн (из сочинений которого оба этих автора беззастенчиво заимствовали), Шатобриан, Ламартин, Ренан, Саси, их Восток был не столько понят, усвоен, редуцирован и кодифицирован, сколько прожит, и был освоен изобретательно и творчески как обширное вместилище возможного. Значение для них имела структура работы как свободного эстетического и личностного факта, а не способ, которым при желании можно было бы эффективно подчинить Восток или зафиксировать его графически. Их эго никогда не вбирало в себя Восток и никогда полностью не отождествлялось с документальным и текстуальным знанием о нем (то есть с официальным ориентализмом).

С одной стороны, масштаб их работы с Востоком далеко выходит за пределы, устанавливаемые ортодоксальным ориентализмом. С другой стороны, сюжеты их произведений – больше чем ориентальные, или ориенталистские (хотя на свой лад они тоже ориентализировали Восток). Это довольно осознанная игра с вызовами и ограничениями, которые перед ними ставил Восток и знание о нем. Нерваль, например, уверен, что должен привнести жизнь в то, что видит перед глазами, поскольку, как он говорит,

Небо и море всё еще там, небо Востока и море Ионии[691] каждое утро шлют друг другу божественный поцелуй любви; но земля мертва; мертва, потому что человек убил ее, а боги ее покинули.

Если Восток и жив теперь, когда его боги покинули его, то лишь благодаря плодотворным усилиям Нерваля. В «Путешествии на Восток» нарративное сознание проявляет себя как неизменно энергичный голос, пробирающийся сквозь лабиринты восточного бытия и вооруженный, как сообщает нам Нерваль, двумя арабскими словами: «тайеб» (tayeb) – словом согласия[692] – и «мафиш» (mafisch) – словом отрицания[693]. Эти два слова позволяют ему избирательно соприкасаться с противоречивым восточным миром, общаться и вытягивать из него его тайные законы. Он склонен признать, что Восток – это «страна грез и иллюзий»[694], которая, подобно парандже, на которую повсюду в Каире натыкается взгляд, скрывает глубокий, бездонный омут женской сексуальности. Нерваль повторяет опыт Лэйна, открыв необходимость брака в исламском обществе, но в отличие от последнего он себя с женщиной связывает. И его связь с Зейнаб[695] – больше, чем социальное обязательство.

Я должен соединиться с простодушной юной девушкой, родившейся на этой священной земле, служащей для всех нас прародиной. Я должен омыть себя в животворящих источниках человечества, из которых проистекает поэзия и вера наших отцов!.. Я хотел бы прожить свою жизнь как роман и с радостью оказался бы на месте одного из тех деятельных и решительных героев, которые хотели бы любой ценой создать вокруг себя драму, узел сложности – словом, действие[696].

Нерваль вкладывает самого себя в Восток, создавая не столько романическое повествование, сколько вечное намерение – никогда полностью не реализованное – слить воедино сознание и физическое действие. Такое антиповествование, такое пара-паломничество – это уход в сторону от дискурсивной завершенности, которую представляли себе писавшие о Востоке прежде.

Нерваль,