С Домонтовичем случилась совсем иная история. В Петербурге на Средней Рогатке как раз достраивался величавый Георгиевский собор, возводимый казной к полувековому юбилею воссоединения державы. На ту пору уже приступили к внутренней отделке храма и со дня на день собирались снимать леса, представлявшие по ценности дерева изрядный капитал. И вот однажды к грандиозной постройке подкатил автомобиль, из которого вышел благообразный пожилой господин в безукоризненном костюме. Господин отыскал подрядчика и, ослепив его аристократическими ухватками, попросил разрешения осмотреть строительство. Польщённый подрядчик лично провёл «господина графа» по лесам, попутно объясняя, где какое дерево использовано, почему и какова его цена. Прощаясь, «граф» заручился согласием на вторичный осмотр дивного храма его друзьями-иностранцами. Спустя пару дней господин действительно снова появился на стройке с двумя представительными англичанами, и подрядчик опять счёл за честь познакомить гостей со своей работой. Оживлённая заморская речь внушила ему дополнительное уважение к визитёрам, хотя он и не понимал ни бельмеса. А на другой день после этой экскурсии к Георгиевскому собору подтянулось с десяток грузовиков и полсотни рабочих, тут же энергично приступивших к разборке дорогостоящих лесов. Вызванный подрядчик едва не подрался с бригадиром башибузуков, который настойчиво совал ему под нос бумаги, где честь по чести значилось, что все леса, состоящие из такого-то и такого-то дерева, проданы британской фирме «Бульпудинг и К°», причём задаток продавцом уже получен, о чём свидетельствовала соответствующая расписка. Эта история так и осталась бы просто забавным анекдотом, если бы не выяснилось, что подпись на купчей и расписке принадлежит Домонтовичу, и хотя сам он имел несомненное алиби, подпись была подделана столь виртуозно, что даже графологическая экспертиза не могла однозначно разоблачить подлог. Дело вроде бы замяли, однако история получила огласку, и над положением Домонтовича из газетчиков не поглумился только ленивый. Стоит ли говорить, что роль «господина графа» по заказу Легкоступова сыграл плут Аркадий Аркадьевич? С немалой личной выгодой, разумеется.

Ещё раз оглядев себя в зеркале, Петруша прислушался. С недавних пор в летнем доме Некитаева на Елагином стали происходить странные вещи – из зеркал время от времени слышались глухие голоса, словно кто-то шептался под одеялом, а в комнатах вечерами мелькали тусклые тени. Началось это после того, как в дом зачастили всевозможные чернокнижники, ведуны и моги (странные люди, способные мочь, впервые описанные русским антропологом Александром Куприяновичем Секацким) – искусные операторы тонких миров, не загрубевшие в мире толстом. Затея с колдунами была совсем не случайна и далеко не безобидна. Петруша сумел убедить Ивана, что воссоздание царства сакральной иерархии со священным государем во главе требует от мира ритуального очищения в урагане низших стихий, бушующем на кромках эонов. Мир может обрести посвящение только через мистерию «бури равноденствий», как выразился бы сошедший в ад мэтр Терион, сиречь господин Зверь, получивший в Каире откровение чертяки Айваза. Для этого требовалось освободить хаос. Требовалось вызвать из потусторонних сфер демонические силы, чтобы погрузить подлунную в вакханалию дикого ужаса и начисто стереть прежнюю матрицу мира, а такой труд сладить можно только с чернокнижной братией. Дело нешуточное – впустить на порог реальности тех, кто ходит невидимым между пространствами: открыть путь слепому безумцу Азатоту с толпой танцующих флейтистов, Симарглу, что царствует в недрах, звёздному Хастуру, морскому господарю Ктулху и самому Дыю, который знает дверь в мир, который и есть дверь, который ключ и страж двери… Покуда, правда, удалось не многое. Ко всему, в обычае этого дела были всякого рода неожиданности и курьёзы. Особенно при совместной практике. Так, из-за рассогласовки магических усилий на последнем сеансе по измышлению хаоса лопарский шаман по прозвищу Лемпо на глазах у всех покрылся вершковыми колючками, похожими на шипы боярышника, и в таком виде был отправлен в больницу под хирургический скальпель. Обошлось – выжил. С тех пор – дней пять уже – коллективных чародейств избегали, и в доме на Елагином появлялся лишь старый мог Бадняк. Зато философический дневник Легкоступова пополнился соображением: «Нет, человеку нипочём не проникнуть в причинные связи вселенной. Кто объяснит: отчего, когда колдун встаёт ногами на собственные ладони и выкатывает белки, у объекта его ворожбы начинают выпадать на голове волосы?»

Сегодня зеркало молчало. Ополоснувшись под душем, Пётр вздохнул и решил всё-таки выйти к завтраку. Что бы ни говорил Некитаев, а порой его тело имело неукротимую волю – когда рассудок томил тело аскезой, оно ответствовало убийственной чуткостью обоняния и норовило навестить хлебосольного Годовалова.

В столовой уже стояли приборы. Легкоступов явился первым и озадаченно отметил, что стол сервирован на пятерых. Стало быть, кто-то из вчерашних гостей остался ночевать в доме. Но кто? Петруша не помнил, хоть потроши. Не успел он позвонить прислуге (колокольчик стоял посредине стола на серебряном блюдце), как послышался звонкий перестук каблучков и в дверях появилась Таня. Её бёдра туго обтягивала длинная юбка из чего-то зелёного и жёлтого, а между юбкой и кофтой-топиком виднелись два вершка золотого, как луковица, живота. «Анфея! Сущая Анфея!» – восхитился Легкоступов.

– Как спалось? – без приветствия осведомилась Таня. – Не беспокоили флейтисты Азатота?

– Отнюдь. – После душа Пётр чувствовал себя вполне сносно, отчего, видимо, позволил себе дерзость: – Конечно, я знавал и лучшие ночи – они божественно пахли иланг-илангом. Кажется, я вновь слышу этот запах…

– Не думаешь ли ты, что из сочувствия к твоим воспоминаниям я поменяю духи?

– Боже упаси… – Легкоступов был готов продолжить эту самоедскую прю, но тут в столовую вошёл Нестор с пардусом.

Поцеловав мать в подставленную щёку, мальчик, прозванный в Царьграде Сапожком, обернулся к Петруше:

– Доброе утро, папа.

Легкоступов кратко кивнул и взялся за колокольчик.

– Вели подавать. Сейчас, поди, и остальные выйдут, – по-хозяйски указал он появившемуся дворецкому.

С нарочитой галантностью Петруша отодвинул для жены стул – для своей единственной и любимой жены, которая по-прежнему упоительно пахла яванским иланг-илангом, но ему уже не принадлежала. Впрочем, Легкоступов почти научился давить в себе эти мысли.

Он хотел выведать у дворецкого, для кого поставлен пятый прибор, но, не успев сделать это прежде, покуда был в столовой один, предпочёл теперь утаить своё похмельное беспамятство.

Пардус степенно взошёл на софу и улёгся на тафтяной обивке.

– Ты напрасно иронизируешь над почтенными могами, – сказал Легкоступов, устраиваясь напротив Тани. – Как правило, подобные шпильки есть результат непонимания сути дела. А так как признать это неловко… Словом, в твоём случае ирония заменяет любопытство.

– Так утоли его, – подстерегла Петрушу Таня – выходило, словно бы он сам напросился.

Подали заправленный сметаной латук, который предпочитал к завтраку ещё египетский Сет, куриные крокеты и яйца с раковыми шейками. Легкоступов поразмыслил и тряхнул головой – там что-то брякнуло, свидетельствуя о непорядке. Сделав на этом основании верный вывод, Пётр попросил себе сухого вина. На вчерашнем званом ужине прислуживали лакеи из «Метрополя», теперь же, как обычно, – дворецкий и его жена, исполнявшая при доме обязанности горничной. Повар у Некитаева прекрасно знал, какое место собою красит, поэтому выходил из кухни только кланяться.