– Феликс хотел использовать генерала, – подняв глаза, твёрдо пояснил Пётр, – но вместо этого сам оказался дичью.

– Молодец, – одобрил Некитаев, – хорошо отвечаешь – чётко. А вот болтовня ваша – дрянь.

Он обвёл взглядом гостей горемычного Кошкина и улыбнулся. Он так улыбнулся, что никто, включая отчего-то вдруг вспотевшего негра (о чём известил публику запах его чёрного пота), не посмел снести эту улыбку и этот взгляд. Кроме Легкоступова. Пётр уже всё для себя решил: он принял правила – он был с ним.

– Я слышал, ты женился на Тане. – Теперь генерал обращался к товарищу по детским играм вполне доверительно, словно они в гостиной были одни.

– Да. – У Петра неудержимо задрожали колени. – Тринадцать лет назад. Без всякого символизма.

– Я слышал, у вас есть сын.

– Да. Нестор. Ему тринадцать лет.

Некитаев как будто задумался. Тишина, повисшая в просторной комнате, показалась Легкоступову чрезмерной, нестерпимо зловещей – он не смог её вынести:

– Как ты жил эти годы?

Генерал обернулся к дверям:

– Прошка, как мы жили эти годы?

– В нашей жизни было много кое-что, – поразмыслив, изрёк денщик.

– Ясно? – Кажется, Иван остался доволен. – Две недели назад я получил эти погоны. – Он тронул свободной рукой правое плечо. – А вчера консулы подписали указ о моём назначении – генерал-губернатором Царьграда и командующим войсками Фракийского военного округа одновременно. – Некитаев пристально посмотрел на Петра и куда-то дальше – взгляд беспрепятственно прошёл навылет, словно Пётр по-прежнему оставался в четверге, а Иван смотрел уже из воскресенья. – Послезавтра я вылетаю. Ты отправишься со мной.

Спорить было глупо – генерал приказывал и определённо был готов покарать за неповиновение. Легкоступов кивнул и облизал сухие губы. Какое, к чёрту, назначение? Генерал только что при дюжине свидетелей – трах-тибидох! – убил человека. Как минимум одиннадцать очевидцев будут показывать не в его пользу. Но даже если негр наливал, а Аркадий Аркадьевич пил и они пропустили момент убийства, даже если преданный Прохор заявит, что пуля влетела в форточку, то всё равно сегодня Некитаева арестуют и послезавтра он отправится не в далёкий Царьград, а в ближайшую следственную каталажку. Пётр вновь мысленно чертыхнулся – на что он надеялся? Дело выглядело совершенно безнадёжным.

Однако Некитаеву так не казалось.

– На сегодня, пожалуй, достаточно. – Иван подался вперёд, к диктофону, выщелкнул кассету и небрежно сунул её в карман. Затем он настойчиво отыскал перепуганный взгляд девицы с антрацитовыми волосами (вопреки масти в кругу друзей её звали Кауркой) и, не меняя тона, заметил: – В наших организмах, кисуля, есть кое-какие различия, способные послужить к обоюдному удовольствию, – после чего вновь с невозмутимым бесстыдством подмигнул ей.

Поскольку он по-прежнему держал в руке револьвер, онемевшая Каурка вполне могла посчитать себя пленницей, добытым в бою трофеем… Не искушая судьбу, этим самым она себя и посчитала.

Когда генерал, скрывшись со своим безропотным дуваном в прихожей, победоносно громыхнул входной дверью, денщик торопливо, но с достоинством махнул стопку водки, привередливо выковырял со дна полной фарфоровой плошки маринованный огурчик, вкусно хрустнул и осклабился.

– Не бздеть горохом, – успокоил он поддетую на фуфу публику, – генерал стрелял «цыганской» пулей. – И, уже направляясь вон, добавил: – Нашатырю ему дайте или свечой задутой окурите – он и отпрыгнет.

Денщик надел поданную растерянной горничной фуражку, шутейно взял под козырёк и стремительно убыл. Все посмотрели на поверженного князя. И в этот миг – никто шага не успел ступить ему на помощь – Феликс судорожно дёрнул ногой, громко, по-лошадиному фыркнул, приподнялся на руках и окинул гостей глупейшим взглядом.

– Ну, Ваня! – восхищённо всплеснул руками Аркадий Аркадьевич. – У Фили пили, да Филю же били! Ну, сукин кот! Ну, бестия!

Понятное дело, ему – природному плуту, любителю жестоких шуток, прощелыге – такое надувательство даже не снилось.

В такой волейбол могут играть только моги, хотя игра основана на практике, доступной в принципе каждому.

А. Секацкий. Моги и их могущества

Глядя в зеркало, Легкоступов ущипнул складку жира на животе и решил не завтракать. После вчерашнего ужина, где было всё и гибель сколько – от царской ухи и печёного лебедя до угольной рыбы с бамбуковым соусом и трепангов, – решение это далось просто. Что и говорить – повар расстарался на славу. Особенно ужаснули Петрушу свиные глаза, приготовленные изощрённым китайским способом – на раскалённой игле, благодаря чему глазная жидкость закипала прямо под собственной оболочкой, внутри мутнеющего яблока… Завершилось всё, кажется, тортом, который Пётр помнил уже плохо («Атансьён! Торт „Анжелика“!» – важно объявил метрдотель. «Господа, это каннибализм!» – застонал Петруша. Некитаев взялся за нож и отсёк изрядный ломоть: «Ну так прими филеечку…»), что, впрочем, неудивительно – вин, коньяков и водок за вчерашним столом счесть было невозможно.

Итак, Некитаев стал консулом. Гесперия изъявила волю и отдала голоса тому, кто заставил себе поверить, хотя посулы претендентов были схожи, как речи над отверстой могилой. Как клятвы всех на свете женихальщиков.

Их было трое – тех, кто мог всерьёз рассчитывать на консульский плащ от Гесперии. Сенатор Домонтович – дальний отпрыск того Довмонта, чей меч поныне хранился в псковском Троицком соборе и чьих потомков, включая одну эротоманку, преуспевшую в зрелые годы на дипломатическом поприще, до сих пор на берегах Великой встречали колокольным звоном. Второй – минувший консул, седой бывалый лис, давно от подошвы до пика изрывший потаёнными ходами неприступную пирамиду власти. И наконец – герой всех последних войн, любимец институток и армии, губернатор Царьграда генерал Некитаев. Кущи райские обещали все, но граждане уверовали именно в Ивана. Пожалуй, он и вправду был харизматической личностью, но… Нет сомнений, он был достоин доверия, и воля его ворожила людей, как ворожит их всё смертельное, однако если б седой лис внезапно не съехал с петель, а Домонтович не оказался замешан в дурацком шахер-махере с древесиной, то ни армейское влияние, ни плакаты и драматические публичные речи, ни даже клип Оленьки Грач, где под её голосистую лабуду у ног Некитаева покорно ложились, усмирённые одним лишь мановением его десницы, штук восемь уссурийских тигров, – ничто это, возможно, не обеспечило бы Ивану столь оглушительную победу. Пётр это знал. И потому считал викторию Ивана едва ль не полностью своей заслугой.

Звезда седого лиса закатилась в одночасье. Недаром легкоступовские эмиссары (братья Шереметевы, бывшие однокашники Некитаева, а ныне армейские разведчики, способные с одной физиономией светиться разом в двух местах) три месяца околачивались в Европах, где искали выходы на тайную гильдию так называемых флорентийских ядодеев, существующую, пожалуй, ещё со времён этрусков. В отличие от адептов королевского искусства, занятых поисками эликсира бессмертия, члены гильдии пытались синтезировать яд калакуту, способный уничтожить вселенную, дабы путём простого шантажа овладеть браздами мира. В конце концов Шереметевы привезли серебряный орех с порошком, составленным по рецепту не то Лукусты, не то араба Гебера. Сказать по чести, Петруша не сразу отважился использовать добычу. Однако после неудавшейся подмены янтарного башкирского самотока (консул проходил тогда курс оздоровительного медолечения) на тот «пьяный» мёд, что фабрикуют пчёлы из нектара джунгарского аконита, прозванного в народе «борец», седому лису пришло письмо, подписанное детским почерком его любимицы-внучки, отдыхавшей по летней поре в Ливадии. Помимо письма с милым лепетом консул нашёл в конверте полузасушенный цветок. Кажется, фиалку. Само собой, он её понюхал. То, что он вдохнул что-то ещё помимо увядшего цветочного аромата, он не понял. И никто не понял. А через неделю седого лиса настигло внезапное просветление, отчего он полностью потерял интерес к окружающей реальности, чересчур просто устроенной на суд открывшегося в нём зрения. Уж так устроен Божий мир, что его нельзя понять, а всякий понявший непременно должен лишиться ума, чтобы уже никогда никому не раскрыть эту тайну. Словом, Легкоступов освободил лиса. Он сделал его счастливым, так что теперь и речи не могло идти не только о его участии в выборах, но и о несении им прежних консульских полномочий, срок которых истекал только через двенадцать дней.