– Меня выкормила крестьянка-наймичка, – сказал Некитаев и впихнул гульку князю в рот, как кляп.

Воскурив на кофейном столике какой-то фимиам, Бадняк в тишине, нарушаемой лишь мычанием Феликса, взял узкий нож и рассёк Ивану руку. Из раны выступила тёмная кровь. Мог слегка помассировал руку генерала, оживляя ток в жилах, позволил струйке крови стечь в воронку, которая была вставлена Феликсу в глотку, после чего обжёг рану, судя по запаху чачей, и перебинтовал. Затем Бадняк взял со столика свинцовый тюбик и, быстро свинтив крышку, с каким-то тихим заклятием выжал его над воронкой. Из тюбика выскользнуло облачко прозрачного марева, зыбкий невещественный барашек, пульсирующий в каком-то остервенелом ритме и словно бы кричащий, но так, что крик этот слышался животом, а не ушами. Почуяв кровь своего губителя, освобождённая душа Каурки бросилась Феликсу в глотку, и он утробно взвыл, будто в кишки его запустили лисёнка. Петруша только однажды слышал такой вой: это было в Царьграде, во время гражданского самосуда над одним курдом, продававшим девственниц-христианок в турецкие гаремы, – ему вырвали язык, отрезали нос и веки, а глаза посыпали солью.

На зажжённой спиртовке стоял тигелёк с медовым расплавом смолы, приготовленной, если верить могу, по рецепту Гермеса Трисмегиста – того самого, что запирал сокровища при помощи магических зеркал, попросту переводя их в отражения, так что в зеркале они существовали, а вернуть их в реальный мир было уже никак невозможно. Разве что опять вызывать трижды великого. Как только глаза князя закатились, вывернувшись на свет налитыми кровью белками, Бадняк сцедил смолу в воронку и запечатал в теле Кошкина Кауркину душу, чтобы она, распознав обман, не смогла выскользнуть наружу. В горле бедняги раздалось клокотание, будто в кастрюле пучило пузырями кашу, и он смолк. За ненадобностью мог выдернул изо рта князя гуттаперчевую гульку. Феликс сидел в роковом капкане, и под его человеческой оболочкой шла радикальная реформа: он больше не был прежним Кошкиным, он был куколкой – колыбелью Кошкина нового. Или… уже совсем не Кошкина.

Князя-куколку ломала жестокая судорога, и смотреть на это было невыносимо. К тому же воскурённый фимиам больше не спасал от смрада испражнений – судя по запаху, вполне ещё человеческих.

– Я, собственно, хотел выяснить, имеет ли душа пол, – угрюмо признался Бадняк, словно хирург, нарушивший клятву Гиппократа. – Об этом есть разные мнения.

– Скажи-ка, – Иван как будто не заметил смущения мога, – а по силам тебе изловить тень Надежды Мира?

– Можно справиться с душами тех, кто при жизни поражал Божий свет неделаньем и беспечными чувствами, а Надежда Мира восстала против великого умысла, разделившего небо и землю, и не приняла творения. Даже во сне она была яростнее бодрствующих, и поэтому сон её был столь прозрачен, что, не просыпаясь, она выглядывала из него в явь, как тритон из лужи.

– Тогда, господа, приглашаю на чашку чая, – улыбнулся генерал и взглянул на Петрушу. – Что-то ты бледен, дружок, и тени под глазами…

– Ты не боишься? – спросил Легкоступов Ивана, когда они вышли на крыльцо, оставив Бадняка на лобном месте собирать свой жёлтый саквояж.

– Чего?

– Допустим, Бог выдохнул мир. Но вот пришёл дьявол…

– Бог снёс мир, как наседка – яйцо. Но устал его высиживать и пошёл поклевать зёрнышек. – Некитаев поднял голову к небу, где были синь и два ветра, гнавшие облака в разные стороны. – Теперь мир обречён. День ото дня он становится хуже и в конце концов протухнет. Тогда Бог бросит его в помойное ведро – это и будет светопреставление.

– Тогда зачем мы делаем то, что делаем? Или теперь власть для тебя – только цель, а не средство, чтобы заново окрестить вещи?

– Я не хочу, чтобы мир протух. Я хочу вывести из него цыплёнка или разбить в яичницу.

– Поэтому я и спрашиваю: ты не боишься?

– Чего?

– Мы заигрываем с дьяволом. Ты не боишься, что он придёт и выпьет яйцо, которое снёс Бог?

Иван опустил взгляд.

– Я видел, как с человека снимают кожу, точно чулок, сделав лишь один надрез вокруг шеи. Теперь мне не страшен даже дьявол. – Некитаев помолчал. – Когда-то ты спрашивал, почему я выигрывал все битвы, в которых мне приходилось сражаться. Всё очень просто – я приручил страх, чтобы он не приручил меня. И с тех пор ужас стал моим союзником. Иначе он стал бы врагом. Потому что ужас – оружие, которым всегда кто-то владеет. Кто-то один.

Он снова посмотрел на небо, и в тот же миг там родился третий ветер, который не был виден, потому что его ярусу не хватило облаков, но чьё присутствие выдавал свист – тугой и холодный.

…В последние пятьдесят лет пульс мужчин стал таким же, как пульс женщин. Заметив это, я применил одно женское лекарство при лечении мужчин и обнаружил, что оно помогает. Когда же я попробовал применить мужское лекарство для женщин, я не заметил улучшения. Тогда я понял, что дух мужчин ослабевает. Они стали подобны женщинам, и приблизился конец света.

Ямамото Цунетомо. Хагакурэ

– Вы подумали?

– Подумали.

– И что?

– Теперь надо обмозговать.

Легкоступов отошёл к окну.

Снаружи смеркалось. Московский двор с чёрными гидрами деревьев кое-как освещал фонарь, заряженный бледно-сиреневым мерцанием. Порывисто дул ветер и срывал с облаков снег. Матери звали детей домой. Дети прикидывались глухими. Жизнь за стеклом была рубленой. Как щепа. Как фраза.

Пётр стоял у окна и чувствовал, что мир, вроде бы оставаясь прежним, уже несёт в себе зияющую брешь. Пока – предательски неощутимую. Но дьявол вот-вот подцепит скорлупку когтем, ковырнёт, приложится губищами и всосёт Божье яйцо… Пётр чувствовал: непостижимый дух греха днём и ночью бродит по улицам городов и жаждет воплощения. Сны Гекаты, её чудовищные Псы, незримо толпятся на пороге реальности. Страшная тень парит над миром, но никто не видит её. То и дело она овладевает какой-то человеческой душой, ничуть не вызвав подозрений у окружающих, и, прежде чем те успеют опомниться, тень исчезает, развоплощается, истекает из формы. А людям остаются лишь известия об ужасных событиях, перечень омерзительных дел…

Впрочем, возможно, Легкоступов просто поддался чарам собственного воображения и никакой бреши в действительности нет. Это не чутьё – просто разум поверил в порождение фантазии, приняв её за предчувствие. Разве можно в чём-либо убедить всех и притом не увериться самому?

Пётр отвернулся от окна и посмотрел на двух весьма нужных ему сейчас людишек, которые молча сидели за столом над распечаткой сочинённых им тезисов. Один был тем самым московским щелкопёром, угодившим в гостиную князя Кошкина аккурат на представление с «цыганской» пулей. Другой отличался своими зубами – они росли у него в разные стороны, как колючки у ежа. При этом второй был хозяином двух частных телеканалов, а щелкопёр стараниями Легкоступова – с недавних пор управителя консульской администрации – стал на днях главным редактором крупнейшей московской газеты.