"Гришенька, здравствуй! Давно я тебе, кажется, не писала. Соскучилась очень. Вот пишу тебе, поговорю чуть-чуть, и как-то легче становится. Изменений у меня почти никаких нет, перебазируемся очень часто не потому, что быстро продвигаются наши части, а все хорошей площадки никак не найдем, да и фронт наш очень растянулся, то летим на север, работаем по северному флангу, от на юго-запад и бьем по южному флангу. Вот с этими перелетами я никак не могла написать тебе письмо. Надеюсь простишь мне это, да? Роккосовский снова решил организовать котел очень мощный. Снова наша "женская" работа у котла…

Господи! Когда дадут мне спокойно написать тебе письмо! В соседней комнате расположилась пехота, шум ужасный. Один решил "развлечь" меня. Ужасно интересуется, кому я пишу письмо и посылаю фотокарточку. Я совсем чуть-чуть рассказала о тебе. "Счастливый, — назвал он тебя, — а у меня никого нет: ни родных, ни знакомых, нет и любимой девушки". Рассказал обычную, но ужасную историю: мать замучили, отца живого закопали, а девушку увезли в Германию. Очень жалеет, что точно не знает её места, но надеется встретить, уверен, что она по-прежнему, но втрое, вчетверо стала любить его, ведь в трудных условиях любовь растет, крепнет, а ей, должно быть, очень тяжело. Он очень хорошо сказал, что в тяжелых, суровых условиях чувство становится сильнее. В трудных условиях перед тобой всегда встают образы любимых людей. Вспоминаю свой полёт с Женей Поповой. Когда нам было очень трудно, когда я первый раз в жизни почувствовала, что жизнь моя кончена, — передо мной промелькнули все любимые мной люди. Об этом я могла бы писать долго и очень много, но ведь ты уже очень хорошо меня понял, да?

Стоим мы сейчас в немецком городе Мариненвердере, но завтра же утром улетаем на другой фланг. Жителей здесь никого. Совершенно пустой город…

Пока. Пойду в столовую. Целую тебя, мой родной, много, много раз. Твоя Катя. Привет Жене. 2. 3. 45 г. "

Поговорил с Катей, стало легче на душе. Потом немного подремал у притухшего костра. А на рассвете опять идём с подполковником искать новый наблюдательный пункт. Через час-полтора уже корректируем и направляем удары штурмовиков. Занимаемся этим несколько дней, пока наступает наша пехота.

Вернувшись в полк, узнаю, что не пришел с боевого задания командир полка. Вел он группу самолётов. Было тихо. Вражеские зенитки себя не обнаруживали. Видимо подпускали поближе. Зенитный снаряд попал в самолёт Кондраткова. Не стало ещё одного моего наставника, боевого товарища, друга.

Весть о его гибели как-то не принял всерьез. Может от того, что не верил, что может погибнуть такой опытный лётчик. Может потому, что шли жестокие бои и гибли почти в каждом вылете молодые лётчики. Может, потому, что за годы войны научились уже ничему не удивляться. Шел четвертый год жестокой, кровавой войны, ставшей для нас обыденным делом, привычной работой. Столько пришлось повидать разных смертей, что уже, казалось, ничего теперь не могло удивить, даже смерть самого близкого человека… Не знаю почему, но все время ждал: вот-вот он придет, как случалось приходить с подбитых самолётов ребятам снова в свой полк…

Тянулись долгие дни, а он не возвращался. И здесь вдруг я острот почувствовал, до нестерпимой боли в сердце, что нет рядом близкого человека, нет рядом отца…

Горькая грусть, наводившая страшную тоску, сменялась приливами лютой ненависти. В очередных боевых вылетах забывалось обо всем. Помнился лишь его наказ всегда думать о жизни тех, кто идёт рядом с тобой в группе.

После возвращения с задания одолевала опять тоска до боли. Особенно, когда приходили на квартиру. Жили мы с майором Артемием Леонтьевичем в одной комнате. Мы с Женей Прохоровым постоянно и горько ощущали его отсутствие.

Обычно мы брились с вечера, чтобы не торопиться утром. Майор Кондратков по-отцовски улыбается: — Опять с вечера. Опять поздно будете вставать?!

— В столовую не опоздаем…

Он поднимался рано. Брился, обтирался по пояс водой. Будил нас. Все вместе отправлялись на завтрак.

Теперь его не стало среди нас. В комнате пустота и леденящий холод. Когда приходили на КП, майор Провоторов сидел туча тучей, не зная, куда себя деть. Он как начальник штаба очень сработался с майором Кондратковым.

— Хороших людей и снаряд любит, — грустно говорил майор Провоторов и сокрушался: — Такого командира потерять! Перед самым концом войны…

Нам тогда не давали покоя наплывающие воспоминания.

"Чтобы не отстать от пехоты, давайте подыскивать аэродромы", — говорил майор Кондратков. И летал над вражеской территорией, заранее предусматривал посадочные площадки для штурмовиков своего полка.

Два раза и мы летали с ним за линию фронта на разведку. Он разрешал даже садиться на вражеской территории. Но мы этого старались не делать.

— Черт его знает, — отшучивался Женя Прохоров. — Сесть-то сядешь… А вдруг ещё не взлетишь.

По мере продвижения наших войск полк перебазировался все дальше и дальше на запад.

В одном из населенных пунктов, кажется Трауерсдорф, в Австрии нам впервые в жизни довелось увидеть настоящую усадьбу помещика. Поместье, похожее на средневековый замок. Ворота, рвы. Внутренний двор, посреди которого большие двухэтажные строения.

Разместились мы на втором этаже одного из домов. Огромные залы. Широкие длинные коридоры. Картинная галерея. Полотна, написанные кистью искусных художников, и много портретов — очевидно, далекие предки помещика.

Богатый был дом. Все оставлено на своих привычных местах. Видно, поспешно покидали насиженное гнездо господа.

Ходили мы по залам, и нам почему-то все время казалось — вдруг появится хозяин и спросит:

— Что вы здесь делаете? Что вам нужно в моем доме?

О помещичьих усадьбах мы раньше знали по книгам и по картинам, а теперь своими глазами увидели господский дом.

— Неплохо устроились, господа, — замечает Николай Есауленко. — Со всеми удобствами…

Женя Прохоров сердито бросает:

— За счет чужого труда хоромы построили, роскошью обзавелись. А крестьяне голодные вкалывают на них, как ломовые лошади.

Николай согласно кивает головой:

— Капитализм… Куда не кинь, а все клин: частная собственность и эксплуатация.

В имении пробыли два дня и перебазировались на другую точку.

Командиром полка назначили подполковника Заблудовского, опытного, заслуженного лётчика и довольно приятного человека.

Война подходила к своему концу. Но враг ещё не сдавался, как загнанный, смертельно раненый зверь, обессиленно злобствовал и, гонимый Красной Армией, откатывался назад.

Наступила европейская весна. Одевались в нарядный убор леса. Пахло сыроватой апрельской прелью. Раздавались звонкие трели истосковавшихся за зиму птиц. На буйно зеленевших полях по-хозяйски вышагивали стаи грачей. Предчувствуя, очевидно, скорый конец артиллерийской перестрелки, они не торопились перелетать дальше к востоку.