Несмотря на это, декрет не прошел без обсуждения, и споры вновь оказались столь ожесточенными, что Боден даже вынужден был призвать депутатов к порядку: «Граждане коллеги, я представил вам декрет о замирении, постарайтесь же вести себя мирно». В финальном варианте декрет претерпел принципиальные изменения. Смертная казнь отменялась – но лишь с момента провозглашения всеобщего мира. Фактически же она так и не была отменена, что позднее позволило Наполеону включить ее в законодательство Империи. К числу исключенных из амнистии добавлялись также изготовители фальшивых ассигнатов и фальшивомонетчики.

Таким образом, декрет об амнистии в полной мере отражает то же противоречие между теорией и практикой, которое было характерно и для «декретов о двух третях». Амнистия назрела, к тому же было бы странно, если бы республиканцы, после того как Людовик XVIII обещал амнистию в Веронской декларации, остались бы в стороне. Но все же они так и не решились ни сделать эту амнистию действительно всеобщей, ни ввести в действие решение об отмене смертной казни.

Декрет об амнистии стал последним в долгой истории работы Национального Конвента. После его принятия председатель торжественно объявил, что «единство, дружба, согласие между всеми французами – вот способ спасти Республику», Конвент же выполнил свою задачу и его заседания окончены.

В памфлете, озаглавленном «Прощальные слова Национального Конвента французскому народу», говорилось:

Деятельность Конвента была окончена; объявив о самороспуске, он передал власть Директории. Термидорианцы надеялись, что им удалось то, что не удалось их предшественникам: завершить Революцию и создать такую государственную машину, которая успешно проработает десятилетия.

Термидор – не просто еще один этап Французской революции. Для многих он стал возвращением к обычному порядку вещей, возвращением к той Франции, которая была «цивилизованной», а не «варварской». То, что происходило во времена диктатуры монтаньяров, при Термидоре стало принято считать национальной катастрофой. Депутаты Конвента не жалели эпитетов, сгущая краски. «Восхитительные места для прогулок, некогда переполненные людьми, элегантными и радостными, – говорил один из них, – теперь предлагали взору завсегдатаев окрестностей каторги в грязной и бедной одежде… По улицам было не пройти из-за телег, каждый день влекущих жертв на смерть…»

«Революция постарела», – сказал великолепно чувствовавший ту эпоху историк Бронислав Бачко. Быть может. Ей уже не свойственны были бесстрашие, безграничная вера в будущее, отсутствие сомнений, представление о том, что достаточно разрушить старый мир, уничтожить врагов, создать нового, «обновленного» человека, принять нужные законы, одобрить совершенную конституцию – и мир изменится, а все народы восхитятся Францией и последуют французскому примеру, отправившись по торной дороге к грядущей свободе.

Историки нередко пишут, что Термидор – это возврат в 1789 год. Депутаты отказываются от того, что было сделано в годы диктатуры монтаньяров и вновь, как с чистого листа, обсуждают, на каких принципах должно основываться общество. Однако это совершенно не так. В 1789 году казалось, что возможно всё, в 1795-м над французами довлел опыт предыдущих лет и стремление, опираясь на него, избежать ошибок в будущем. Буасси д’Англа призывал коллег:

Есть и другая точка зрения: Термидор – резкий разрыв со всей революционной традицией. Это отказ от «принципов 1789 года», воплощенных в Декларации прав человека и гражданина, от демократии и равенства, попытка построить государство на иных идеологических основаниях: утилитаризме и индивидуализме. Но и это совершенно не так. Нет ничего более далекого от духа и буквы Декларации прав, чем рожденная Революцией – Революцией в целом – политическая система с цензовым (каким бы ни был этот ценз) избирательным правом, недоверием к прямой демократии, Террором, произвольным исключением из нации отдельных категорий граждан, доминированием ситуативно понимаемого государственного интереса над правами человека, постоянным ограничением и нарушением этих прав. Термидор в этом плане мало отличался как от конституционной монархии, так и от диктатуры монтаньяров. На словах все принципы признавались, в них не переставали верить, на деле же побеждал реализм.

Термидор – время осмысления пройденного пути, подведения итогов, признания в том, что идеалы просветителей, безусловно, прекрасны, но не выдерживают проверки реальной жизнью. Это время прагматизма, который приходит на смену идеализму, компромиссов, сменяющих непримиримость. Все это имело одну цель – дать Франции прочный политический режим, который позволит отдохнуть от постоянных пертурбаций. И закончить, наконец, Революцию.

1795–1799 годы, которые ныне принято называть периодом Директории, стали завершающим этапом Французской революции. Правда, сами современники считали, что Революция должна была завершиться еще осенью 1795 года – и для этого, как им тогда казалось, имелись все предпосылки.

Была разработана, принята и одобрена на референдуме новая конституция, что уже само по себе, в рамках представлений той эпохи, означало конец Революции. Конституция III года Республики писалась если и не на века, то по крайней мере на долгие годы. Остававшиеся в новом Законодательном корпусе депутаты Национального Конвента готовы были обеспечить транзит власти. Был положен конец успевшей сложиться традиции народных восстаний, менявших или пытавшихся менять политические режимы. Была практически разгромлена Первая антифранцузская коалиция.

Тем не менее, как мы знаем, закончить Революцию не удалось. На протяжении всего периода Директории будет продолжаться борьба между теми же тремя политическими силами, что и при Термидоре (известный французский историк Франсуа Фюре как-то остроумно и весьма точно назвал их тремя политическими «слабостями»): консервативными республиканцами[5], «якобинцами» – теми, кто ранее поддерживал диктатуру монтаньяров и Террор, а теперь выжидал лишь удобного момента для реванша, и роялистами – сторонниками реставрации монархии, разочарованными из-за «декретов о двух третях», но не оставившими надежд вернуть во Францию короля.