хорошо перемалывать мясо, а Гильдегард смешивала его с макаронами, готовя итальянскую еду. В то время как Шпац на мясорубке перемалывал мясо так, что пот градом тек с его лба, Гильдегард ставила на патефон пластинку с музыкой вальса. Шпац крутил ручку мясорубки в ритме вальса, рядом стояла Гильдегард, перебрасывая свое огромное тело с ноги на ногу. Под музыку вальса, Гильдегард обычно начинала рассказывать Шпацу историю своей жизни. В основном, это был рассказ о многих людях, которые встречались ей, все, все как один худые и неблагодарные, они всегда платили ей злом за ее добро. Легион злодеев каждое утро проходил парадом перед Шпацем в ритме вальса. И пока заканчивалась пластинка и Гильдегард завершала свой рассказ, облака густого пара возносились над огромными котлами, и заполняли весь барак. Тогда Гильдегард брала большой половник и шла к плите, чтобы определить по шорохам кипящей массы и насыщению готовность варева. Обрывки каких-то стихотворных строк и изречений долетали до ушей Шпаца из-за ее спины. Это была как исповедь шепотом в смеси паров, жара и вони.

Такое, бросающее в дрожь, описание порождало ассоциации с массовым уничтожением в лагерях смерти.

Вначале Шпац из Нюрнберга равнодушно выслушивал ее. Но со временем стал все более прислушиваться к ее рассказам и героям этих рассказов, и даже начал сам на них реагировать. К параду злодеев под музыку вальса он стал присоединять своих злодеев, намереваясь и их наказать в кипящих водах котлов. Спустя некоторое время Гильдегард опустила в кипящее пекло и предательницу Марго, и Эмиля Рифке, и поэта Бено, и Фредди со всей его ватагой, всех дружков Шпаца, выстроившихся против несчастного Аполлона, страдающего в остроге. Дошло до того, что Шпац начал с ней советоваться, каким образом спасти бедного куплетиста. И когда однажды он рассказал ей о своих колебаниях – передать или не передать свои рисунки, иллюстрирующие нацистскую поэму, чтобы вывести на свет суд над Аполлоном, Гильдегард ответила ему ясно и решительно:

– Да! Ты должен передать! Открыть физиономии злодеев их злодейским вождям.

По следам истории Марго разворачивается драма. Гильдегард рассказывает Шпацу, какая у нее была любовная история с поэтом Антоном на поэтическом поприще, пока они не встретились в ее гостиной. Увидев ее воочию, он испугался, бросил шляпу на стол, и сбежал. Шпац возмущен.

События ее собственной жизни возникают перед Наоми. Она видит себя ребенком с наростом на голове, странной девочкой, которая, повзрослев, крутится по обочинам общества, и молодой женщиной пожинает успех. Отношение человеческого общества к странным существам, выраженным устами Гильдегард, возвращается к ней из глубин собственной души.

Гильдегард говорит Шпацу об Антоне:

– Почему ты его осуждаешь? В чем его вина? Он просто как все остальные. Страдание и уродство толкают их души к творчеству, и они прекрасны и интересны на страницах книг или на полотнах картин, но не готовы чувствовать страдание рядом с собой.

– Но я не такой.

– Нет? – и в голосе ее – тон сомнения и насмешки.

– Я сейчас еду отсюда. Я… – он заикается, пытаясь что-то доказать, – я оставляю все для того, чтобы спасти душу человека, находящегося в беде.

– Его или свою душу? – наклоняет она голову к нему с выражением жалости, словно он тоже нуждается в ее помощи, как и пес.

Шпац на автомобиле Гильдегард едет в клуб «Пламя Ада». Встречает там поэта Антона, подсаживается к его столику:

Шпац выпрямляется, сжимает руками края стола и вглядывается в Антона.

– Что ты вдруг так на меня смотришь?

– Ты… – прерывает его Шпац, – ты помнишь еще Гильдегард?

– Гильдегард? Что ты знаешь о Гильдегард?

– Всё.

– Она была большим и ужасным переживанием моей юности, – защищается Антон, – она захватила меня своими стихами. Но уродливость ее я не смог даже на миг вытерпеть.

– Жаль. Не так уж она уродлива, как кажется на первый взгляд, когда ты увидел ее и сбежал. Есть в ней немало приятных черт… Несомненно…

– Может быть, – пытается Антон прервать разговор и жестом призывает официанта.

– Я уверен, Антон, – Шпац делает глоток с удовольствием, – уверен в том, если бы ты тогда, в юности, открыл пошире глаза, ты бы открыл эти приятные черты, а не уродливость. В любом случае, если бы ты тогда приучил себя смотреть в уродливые лица, не должен был бы сейчас так напрягаться.

– Это была минута слабости. Не раз после этого я испытывал огорчение от своего поведения.

– Ты нанес ей тогда удар на всю ее жизнь. Тебе бы следовало попросить у нее прощения.

– Ты прав. Теперь, когда мы оба состарились, я могу попросить прощения за грех молодости.

– Нет. Боюсь, что нет. Гильдегард – женщина упрямая. Она потребует доказательств искренности твоего раскаяния. Просто слова ее не устроят. Путь к ней и ее прощению ведет через Аполлона. Встань, сделаем настоящее дело.

Шпац встает.

– Поехали.

– Куда?

– Поехали к Гильдегард. Мы разве не решили это сделать? Она – женщина мудрая. Она нам поможет.

– Нет! – Антон закрывает глаза, и выражение расслабленности проступает нам его лице, – в этот вечер я ничего не могу делать. Как ты вообще обращаешься ко мне с таким предложением? Разве могу я показаться ей на глаза после стольких лет молчания да еще такой…? Не то, что предложение не смогу составить как надо, слово нормально произнести.

– Нет нужды в словах. Если мы так появимся у нее, тебе нет нужды в оправдательной речи, даже в одном слове. Мы сразу заговорим о деле.

– Нет! Отстань! Сказал же тебе – я устал. Ничего не желаю… Только отдохнуть.

Ей трудно давалась эта глава. Тут всё смешивалось: характер германского народа, трагические противоречия между положительным и отрицательным началами, жестокие легенды, описание явно жестоких ландшафтов, образы, вызывающие насмешки, больные животные. Всё это представлялось острой сатирой на германский народ.

«Это не человеческий, а Божественный стиль письма», – Израиль потрясен, – «твоей рукой водит Всевышний».

Ранний утренний свет. Член кибуца сообщает ей, что необходимо идти на кухню, готовить диетическую еду. Кто-то другой будет сопровождать Израиля на прием в больницу.

«Вы что, сошли с ума? Я сопровождаю мужа в больницу. И пусть меня выгоняют из кибуца».

«Но нет никого, кто приготовит диетическую еду».

«Какое мне дело. Обойдутся без диеты. Никто от этого не умрет».

Доктор Падэ обеспокоен. Израиль не может обойтись без Наоми, и поэтому не хочет ложиться на больничную койку, несмотря на результаты анализов. А работа над текстом утомляет Наоми так, что она без сил падает в постель. Израиль сидит возле