Мария поежилась и повернулась спиной к морю.

Ветер был такой пронизывающий, что она и совсем бы не выходила на улицу, если бы дома было электричество. Конечно, оно отключилось не только в ее доме, а во всем Кань-сюр-Мер, но у нее вдобавок вчера сломался резервный генератор, и сразу же выяснилось, что купить новый не представляется возможным: все давно раскуплены. И все аварийные бригады заняты, поэтому, мадам, мы приедем к вам при первой возможности, но когда она наступит, я пока не могу сказать вам точно, извините, мадам.

Так что воду сегодня утром Мария согрела в камине, закоптив старый эмалированный таз. Воды хватило ненадолго.

Сейчас она направлялась в кафе папаши Доминика. Есть ей не хотелось, но дома было так холодно, что оставаться там не представлялось возможным.

Конечно, надо было бы вернуться в Париж. Мало ума было в ее зимнем приезде на Ривьеру. Но не ходили поезда: снег засыпал железнодорожные пути, упали на них деревья, и оборвались провода. До Ниццы еще можно было кое-как добраться автобусом, а Кань-сюр-Мер уже неделю был отрезан от мира ураганом и штормом, которые бушевали по всему Лазурному Берегу.

Мария бросила последний взгляд на исходящее гулом штормовое море, на разоренный пляж, на разрушенные летние кафе и побежала по старой каменной лестнице вверх.

– Здравствуйте, месье Доминик. Как у вас тепло! – сказала она, входя в кафе. – А я у себя совсем замерзла.

– Здравствуй, Мари. А я всегда говорил, что вся ваша цивилизация – сомнительная штука, – заметил папаша Доминик. – У меня, благодарение богу, есть простой дровяной очаг, и вот видишь, всегда готов свежий обед и горячий кофе.

Папаша Доминик был такой старый, что вправе был называть цивилизацию «вашей» и считать ее сомнительной. Правда, в последнее время Мария на собственном опыте убедилась, что вообще-то это чистая правда.

– Очаг у меня тоже есть, – улыбнулась она. – Старая плита в кухне. Но она такая огромная, у меня дров на нее не хватит. Дрова и для камина уже закончились. Я ведь не предполагала, что на них придется готовить еду.

– Мадлен де Ламар, твоя бабушка, гораздо крепче держала жизнь в руках, – назидательно заметил Доминик. – Хоть она и была графиня, но умела подоить корову, не говоря уж протопить дом. Детство она провела на ферме – тогда это было принято, отдавать детей из хороших домов на пару лет крестьянам, чтобы набрались здоровья и кое-чему научились. Да и Моник еще умела немало.

– Да, мама умела все, – кивнула Мария.

– Жаль, что твой отец так и не повенчался с ней. Она заслуживала большего уважения с его стороны.

Мария улыбнулась. Для папаши Доминика это все еще имело значение.

– Не думаю, чтобы мама чувствовала папино неуважение, – сказала она. – Они не могли обвенчаться. Но жили счастливо.

– Да, молодежь теперь только и думает, что о счастье. Как будто нет вещей поважнее, – проворчал папаша. – Когда пообедаешь и пойдешь домой, то возьмешь с собой дрова. Много у меня нет, но мешок унесешь. На вечер тебе хватит. А завтрашний день сам о себе подумает.

«Библию, оказывается, следует понимать буквально, – подумала Мария. – Впрочем, мама ведь именно так ее и понимала. И графиня Мадлен, я думаю, тоже».

– Спасибо, месье Доминик, – поблагодарила она.

Мария села у очага. От близости огня щеки у нее сразу запылали.

Папаша принес и поставил перед нею на стол рюмку кальвадоса. Стол был тяжелый, темный, с выщербленной столешницей. Яблочная водка сверкала на его поверхности, как бриллиант.

– Это от меня, – сказал папаша. – Согрейся хорошенько. Твой отец часто заходил ко мне вечерком, пропускал рюмочку. Он был достойный человек. Только зря ты думаешь, что он был счастлив. Когда человек счастлив, это сразу видно.

Мария хотела было сказать, что такого про своего отца и не думает, но вместо этого спросила:

– А я счастлива, месье Доминик, как вам кажется?

Она спросила это неожиданно для себя самой. Папаша Доминик бросил на нее недовольный взгляд из-под густых седых бровей и сказал:

– Конечно.

«Все-таки это только клише, будто старые люди мудры, – подумала Мария. – На самом деле проницательность с годами уходит».

Она выпила кальвадос. Как жаль, что от него не становится легче на сердце. Она уже попробовала этот способ дома, а потому знала, что он не помогает.

Мария была единственной посетительницей кафе. Папаша Доминик перетирал за стойкой стаканы и ворчал, что Париж лишает людей наблюдательности, от чего они перестают понимать и самих себя.

Мария рассеянно смотрела на огонь очага. Она не была счастлива.

Домой она добралась только благодаря тому, что ее дом стоял на одной длинной лестнице с кафе папаши Доминика и можно было держаться за перила этой лестницы.

Кругом было темно, уличные фонари не горели. Ветер, усилившийся к вечеру, сбивал с ног. Мария никак не могла попасть к себе во двор: ветер прижимал калитку к забору, вжимал Марию в калитку, и все ее попытки вырваться из захвата этого ветра оказывались бесполезны.

Мария бросила на землю мешок с дровами и, вцепившись в кольцо калитки обеими руками, потянула его на себя.

– Можно, я вам все же помогу? – вдруг услышала она.

Ей показалось, что это был голос ветра. Но не ветер, конечно, взял ее за плечи, приподнял и переставил на шаг в сторону. Для такого шквального ветра это было сделано слишком бережно.

И для любого ветра это было слишком бережно.

И для любого человека.

Она вскрикнула.

– Не бойтесь, Мария, – сказал Феликс. – Вы меня не узнали?

Она хотела сказать, что просто не ожидала его увидеть. Но прежде чем успела это сказать, она поняла, что это неправда.

Конечно, она ожидала его. Увидеть, услышать, почувствовать, как его руки касаются ее плеч.

– Я… не думала, что вы приедете… сюда… – глупейшим образом пролепетала она.

Феликс открыл калитку.

– Что это у вас? – Он указал на ее мешок.

– Дрова.

Ее снова качнуло ветром. Феликс поднял с земли мешок, вскинул его на плечо. Взял Марию под руку и повел домой.

В доме стояла кромешная тьма.

– Сейчас я зажгу свечи, – сказала Мария в эту тьму.

Феликс был совсем рядом – она чувствовала тепло его рук.

– Мария, простите меня, если можете.

Она промолчала. Она не знала, что ответить. То, что он ушел, не простившись с нею, что не позвонил ей ни назавтра после той ночи, ни потом, не столько обидело ее, сколько оглушило. Как удар рукояткой граблей по лбу.

Или это правильно – не звонить женщине, с которой всего-навсего провел ночь? Француз позвонил бы обязательно. Но у русских мужчин все по-другому. Отстраненная вежливость им совсем не свойственна. Не захотел, чтобы секс повторился еще раз, вот и не стал звонить.