Александра чувствовала неумолимое приближение удара, но была слишком обессилена, чтобы сделать попытку защититься, хотя Оливия пронзительно закричала. Эджмонт обрушил тяжелый удар на лицо старшей дочери, с силой отшвыривая ее сначала назад, к двери, а потом к стене.

До этого момента никогда, ни разу в жизни отец и пальцем не притронулся к Александре. Теперь же ее взор затуманился, перед глазами все на мгновение померкло, а потом озарилось ярко вспыхнувшими звездами. Резкая боль пронзила правую скулу.

— Отец! — что было мочи завизжала Оливия.

Сжав горевшее нестерпимой болью лицо, Александра рухнула на пол, комната сейчас отчаянно кружилась, перед глазами все плыло.

Эджмонт грозно навис над ней.

— Ты — не такая, как твоя мать! — орал он. — Ты — шлюха!

Александра свернулась калачиком, защищая голову и готовясь к новому удару. И тут Оливия и прибежавшая на шум Кори набросились на Эджмонта, колотя его кула ками.

— Оставь ее в покое! — рыдала Кори. — Оставь в покое мою сестру!

Александра поднялась, пошатываясь, все еще потрясенная жестокой силой пощечины, а еще больше — видом своих сестер, обрушивавших гневные удары на спину отца.

— Остановитесь! — выкрикнула она.

Эджмонт сумел вырваться из рук дочерей, слезы потоками сбегали по его лицу. Он поднял дрожавшую руку и направил указующий перст в сторону Александры:

— Убирайся вон из этого дома!

Александра с тревогой наблюдала за тем, как хозяин постоялого двора просматривал свои записи в поисках свободной комнаты. Кори и Оливия ждали рядом с ней. Подходящего жилья, которое можно было снять, ближе к дому не нашлось, и они целый час добирались до юго‑западного предместья Лондона. Тут и там виднелись изрыгавшие из труб темный дым заводы и прибывавшие в гавань пароходы; облицованные кирпичом и оштукатуренные здания, стоявшие вдоль оживленной улицы, почернели от постоянной копоти. Воздух был спертым, тяжелым, а работавшие мужчины, женщины и даже дети, сновавшие взад‑вперед, были истощенными от недоедания, бледными, буквально прозрачными, и грязными. За последнее десятилетие Лондон радикально изменился и теперь стал почти неузнаваемым: комбинаты и фабрики были повсюду, точно так же, как грохочущая железная дорога. Сдаваемые внаем комнаты в домах, располагавшихся рядом с Эджмонт‑Уэй, были, по мнению Александры, чересчур дорогими или недопустимо грязными. Еще од ной напастью оказались грязные намеки владельцев гостиниц, недвусмысленно говорящие о том, что именно она должна сделать ради того, чтобы получить жилье. Найденный сестрами теперь постоялый двор едва ли выглядел гостеприимно, но комната, которую Александра могла себе позволить, была дешевой — и довольно чистой по сравнению с остальными номерами, которые ей уже довелось осмотреть.

Так что жилье оказалось вполне сносным — если не считать, конечно, отсутствия уединения, ведь приходилось делить дом с дюжиной других нанимателей. Умываться теперь следовало прямо в комнате, накачав воды на внутреннем дворе.

— Отец передумает! — отчаянно воскликнула Кори, ее глаза были красными и опухшими от слез.

Мысли об Эджмонте причиняли Александре нестерпимую боль.

— Я отнесу свои сумки наверх, — сказала она, пытаясь весело улыбаться. — Уже поздно, и вам пора возвращаться домой.

— Мы не можем позволить тебе остаться здесь, Александра, — нервно вздрогнула Оливия, когда перед ними, призывно подмигивая, прошлись два моряка в изрядном подпитии. — Не думаю, что это безопасное место.

— Ты же слышала, что сказал хозяин, мистер Шумахер. Общие двери запираются в десять вечера, — ответила Александра, хотя в глубине души сомневалась в правдивости собственных слов.

— Мне все равно, что он там говорит. Даже если ты запрешь свою дверь на засов, боюсь, оставаться здесь будет рискованно. Я буду беспокоиться за тебя.

— Ненавижу его! — вскричала Кори, и Александра не поняла, кого она имела в виду — отца или Клервуда.

— Я останусь здесь, с тобой, — решительно произнесла Оливия, вытаскивая сумки из экипажа. — Кори, посторожи карету и лошадь, пока я помогу Александре.

Глаза Кори вспыхнули непокорным огнем. Очевидно, что у нее не было ни малейшего желания оставаться на оживленной улице в одиночестве. В это время дня дорога была забита повозками и телегами, перевозящими самые разнообразные грузы.

— Оливия, я могу позаботиться о себе сама. И ты здесь не останешься! Ты должна отвезти Кори домой. Скоро стемнеет. Со мной все в порядке, — отозвалась Александра. Она солгала: сердце болело так сильно, что невозможно было разгадать, объяснить собственные чувства — даже самой себе.

— Неужели с тобой действительно все будет в порядке? Зачем ты притворяешься, что у тебя все хорошо? — Глаза Оливии увлажнились. — Мы не можем оставить тебя здесь. И я тоже его ненавижу!

— Ты не можешь жить тут со мной. Я сняла эту комнату на свое имя. И тут — славное место. — Александра ответила твердо, будто сама верила своим словам. — Я собираюсь превратить эту маленькую комнату в уютное, милое жилище. Вы сможете навещать мне столько, сколько захотите. Но завтра вы должны связаться со всеми клиентками из списка, который я вам дала, чтобы оповестить их, где меня можно теперь найти.

Лицо Оливии исказила гримаса негодования.

— У тебя было достаточно денег, чтобы позволить себе больше не корпеть над шитьем. Но отец забрал их и теперь спустит все за карточным столом еще до конца этой недели!

Из дома Александра забрала с собой три сумки, одна из которых была набита одеждой, которую она подшивала, и корзинку с едой. Осталось и сорок пять из пятидесяти фунтов, которые заботливая старшая сестра копила на приданое для Оливии. За то, чтобы снять комнату на месяц, пришлось отдать пять фунтов. Подшитые и выглаженные платья, которые должны были забрать клиентки, остались в Эджмонт‑Уэй.

— Вам пора возвращаться домой. Пожалуйста! У меня и так достаточно забот, чтобы переживать еще и о том, что на оживленной дороге вас будут подстерегать опасности!

Чувствуя, что пришла пора прощаться, Кори горько заплакала. Оливия обняла старшую сестру, из последних сил стараясь тоже не разразиться рыданиями, и Александра в ответ крепко прижала ее к груди. Потом поцеловала Кори.

— У меня все будет замечательно. Разве я когда‑нибудь терялась, хоть в какой‑либо, даже самой сложной ситуации? Ну же, не плачь, Кори, будет и на нашей улице праздник! На все воля Божья!

— Никакого праздника не будет до тех пор, пока герцог на тебе не женится — именно это он и должен сделать! — возразила Кори, и ее глаза снова загорелись упрямым огнем.

У Александры все сжалось внутри, а сердце гулко, неприятно стукнуло.

— Полагаю, я — не из его общества, у нас разные пути в жизни, — ответила она, хотя истина заключалась в том, что герцог, должно быть, теперь просто презирал ее.