Весна. В голове Саши медленно просыпалась большая, больная весна, и из-за этого она опять ощущала то самое чувство, которое всегда охватывало ее, когда она видела троллейбус. Она сидела у окна, медленно срывала со своей души зачерствевшую, ржавую корку и просто молилась о том, чтобы мать разрешила ей пойти на концерт.

И плевать, что у этого самого Ковлера она слышала всего одну песню.

* * *

Дождаться Олю было невероятно сложно: она освобождалась только в пять, и Саша успела сбежать с биологии, съездить домой, пообедать, зачитаться Жюлем Верном, набросать человеческий череп в качестве упражнения и вернуться обратно в школу, а у старшеклассников тем временем только закончились уроки. Оля, устало потирая глаза, надевала свою кожанку с кучей значков, а Саша смотрела во все глаза на школьный коридор, будто видела его впервые.

Как всегда, в коридоре жутко пахло пылью и мелом. Мимо прошла биологичка и нехорошо покосилась на Сашу, но та, как обычно, сделала максимально незаинтересованный вид. Странно, но по вечерам школа отчего-то нравилась Саше больше, чем днем: не сновали то тут, то там, невыносимо мерзкие одноклассники со своими колонками, из которых непременно играл русский реп, не ходили по коридорам злобные стервятники-учителя, искавшие очередную жертву. По вечерам они предпочитали чаевничать у себя в кабинете, а в коридорах было совсем пусто: разве что уборщица все ходила с ведрами.

– Я тебе могу еще дать послушать этого Ковлера, – тем временем Оля вновь перешла на свою любимую тему. – У него куча песен есть и куча альбомов, пока он не впал в эту свою депрессию. Говорят, он на Боба Дилана равняется, а его ты вроде любишь.

– Но зачем равняться, если можно сделать что-то свое?

– Все уже придумано до нас. Теперь, когда все музыкальные жанры открыты, а рок перешел все границы и постепенно смешивается с рэпом, сложно придумать что-то новое. Да и все новое – это всего лишь забытое старое. Кто сейчас – ну, разумеется, кроме тебя? – вспомнит Боба Дилана с его посланиями детям шестидесятых, если есть Ковлер, наш современник?

– Не нравятся мне твои мысли, – Саша обиженно покачала головой. – Мне вот Боб Дилан нравится. Он так проникновенно поет, что мне хочется стать частью той эпохи.

– Не надо жить той эпохой, живи нашей. Всегда говорят, что там хорошо, где нас нет. Вот и тут то же самое. Ты же никогда там не жила, с чего это в шестидесятых лучше, чем сейчас? Живи своим временем и своей жизнью и, может быть, ты чего-нибудь эдакого и добьешься. А про голос – ты просто не слышала, как Ковлер вживую поет свою «Марту». Никогда не думала, что гитара может плакать.

Таким манером, разговаривая о всякой ерунде и обсуждая учителей, они сели на автобус и доехали до Сашиного дома. Честно говоря, Саша собственного дома стыдилась – а потому никогда не водила туда Аню, а больше подруг у нее до этого и не было. Она не хотела почему-то, чтобы Аня по-хозяйски расхаживала по ее маленькой квартирке, кривила нос при виде плесени, расползающейся на кухне и в ванной, будто аристократка, зашедшая случайно в свинарник.

Саша жутко боялась, что Оле что-то не понравится, однако та, кажется, была из породы людей, которые чувствуют себя удобно при любых обстоятельствах: только-только войдя в дом, она начала носиться по коридору, восторженно охая и нахваливая кое-как поклеенные маминым братом обои, разглядывая Сашины кривые рисунки и с интересом присматриваясь к рыбкам на плитке ванной. А потом преспокойно уселась на диван в кухне и принялась рассказывать Саше про очередной альбом Ковлера.

– Это был самый первый, он тогда еще даже школу не закончил, представляешь? Он не был совершеннолетним, чтобы подписывать договор со звукозаписывающей студией, пришлось просить его мать. Здорово, а? Вот люди времени не теряют. Я к ЕГЭ готовлюсь, а кто-то уже альбом записал. И какой альбом-то, а? Мысли взрослого человека, а не вчерашнего школьника! Сейчас, подожди, я тебе включу…

На всю утлую кухоньку с липким от грязи линолеумом грохотала акустическая гитара – Саша даже не знала, что гитара вообще может так звучать – под пение этого самого Ковлера, а Саша сидела на стуле, поджав под себя ноги, пила чай и пыталась отделаться от мысли, что этот голос ей странно знаком. Как будто они давным-давно беседовали.

В двери повернулся ключ, и мать вошла в квартиру, нагруженная сумками, будто ломовая лошадь. Злая и уставшая, она даже не поздоровалась с Сашей и, как была, в плаще и в туфлях, отправилась на кухню курить. Саша, грустно предвкушая скандал, последовала за ней.

– Мама, это Ольга, моя подруга из школы, я тебе про нее рассказывала. Оль, это мама.

Мать уже открыла рот, наверняка, чтобы сказать какую-нибудь гадость или выгнать Олю из дома прочь – Саша не знала, зачем матери это делать, но такой вариант нельзя было исключить, не зря же она никогда не водила Аню домой… Но тут Оля дружелюбно помахала Сашиной маме и улыбнулась, отпивая чай из кружки с отколотой ручкой.

– Здравствуйте, вы Сашина мама? Очень приятно познакомиться, меня Олей зовут. А вы где работаете? В офисе? Наверное, это сложно, одной ребенка тащить, я надеюсь, Саша вам помогает. А где вы научились такой вкусный чай заваривать, никогда такого не пробовала. Научите?

Оглушенная таким напором, мать молча и с каким-то потерянным видом чиркнула зажигалкой и затянулась. А потом отчего-то предложила сигарету и Оле. Теперь обе курили на кухне. Поняв, что сейчас лучше не вмешиваться, Саша тихонько – в какой-то момент она научилась передвигаться практически бесшумно – вышла из комнаты. Она слышала лишь обрывки разговора на повышенных тонах, и гадала, получится или нет. Ею вдруг овладел такой дикий, детский азарт, что Саша была бы жутко расстроена, если бы ничего не получилось.

– Александра! – мать позвала ее спустя полчаса.

Саша уже морально готовилась к крикам, что ни на какой концерт она не пойдет: хоть за эти два месяца отношения с матерью у нее весьма улучшились, Мамонтова прекрасно понимала, что та по-прежнему трясется над ней, как нищий над последней, оставленной на черный день, монетой. Ведь Саша – единственное, что у нее осталось.

Саша не думала о том, что когда-нибудь ей придется вырасти, окончить школу и уйти от матери – может быть, даже к молодому человеку, который у нее обязательно когда-нибудь будет – ведь это все казалось таким далеким и несбыточным. Когда тебе тринадцать, ты кажешься сам себе абсолютно бессмертным, а жизнь долгой и тянущейся, как жвачка.

Мать и Оля сидели на кухне и преспокойно пили чай, и, надо же, мама спокойно курила, стряхивая пепел в пепельницу.

– Сядь на стул, не мельтеши, – сказала она и затушила окурок. – Значит, так. Ольга, вроде бы, девушка самостоятельная, поэтому, так и быть, я вас отпущу. Но от нее ни на шаг! Никаких встреч с парнями, никакого алкоголя и, не приведи Господи, сигарет! Никакого первого ряда! И чтобы в десять – на крайний случай в одиннадцать – была дома!

– Но, Мария Викторовна, – Оля скептически прищурилась. – Большинство концертов как раз в одиннадцать и оканчиваются. Вы не волнуйтесь, я на кучу концертов ходила, нам там нет ничего страшного.