Центральный вопрос всякой реформы состоит в том, за чей счет она проводится. В зависимости от ответа на него можно ответить и на другой вопрос — в чьих интересах. Разумеется, все реформы официально проводятся в интересах «народа». Но методы проведения реформ не только сами по себе заслуживают рассмотрения, но и выявляют их подлинные, а не декларативные цели. Курс, проводимый в большинстве стран Европы поочередно левыми и правыми в 1990-е годы, свидетельствует не только о наличии консенсуса, но и о том, что этот консенсус обеспечен за счет исторического разрыва левых партий с собственной социальной базой.

Речь идет не о временном отступлении левых, а об историческом переломе, сопоставимом с тем, что произошел в начале Первой мировой войны, когда единое рабочее движение раздробилось на два потока. Проблема не в том, что левые в 1989–1991 гг. потерпели серьезное поражение, а в том, каковы его последствия. Поражения — неизбежная часть политики. Далеко не всякую борьбу можно выиграть, далеко не всем можно рисковать. Однако в любой дискуссии необходима ясность. Сознанием левых, начиная с середины 1980-х, владеет постоянный страх перед поражением. Нередко он является бессознательным, но от этого дело становится только хуже. Пессимизм стал естественным продолжением триумфалистских иллюзий прежних десятилетий. Обсуждение альтернатив оказывается блокировано.

Кризис 1990-х годов мог показаться предвестником окончательного ухода с политической сцены левых сил в том смысле, какой вкладывался в это слово на протяжении XX века. Но массовое недовольство последствиями неолиберализма, проявляющееся в самых разных странах, опровергло как оптимистические обещания буржуазных идеологов, так и пессимистические прогнозы разочаровавшихся в марксизме левых. Новые массовые антикорпоративные и антикапиталистические движения стали долгосрочным фактом политической жизни. Они оказываются источником обновления для традиционной левой, но и сами нуждаются в политическом оформлении, в том, чтобы осмыслить собственный опыт и сформулировать на этой основе эффективную стратегию борьбы.

Спустя полтора десятилетия после того, как Фукуяма провозгласил конец истории, а левые интеллектуалы начали массово складывать оружие, стало ясно, что борьба разворачивается с новой силой, сопротивление становится беспрецедентно массовым.

Ситуация напоминала старый еврейский анекдот: когда Рабиновичу предлагают купить шкаф, он недоумевает: зачем. Но когда ему сообщают, что в шкаф он сможет повесить свою одежду, он удивляется еще больше: «А что, сам я, на минуточку, буду ходить голый?»

К началу 1990-х годов было ясно, что теоретический багаж левого движения, накопленный в течение XX века, явно устарел. С другой стороны, бодрые призывы «новых реалистов» выбросить весь этот багаж за борт, звучали все менее убедительно. Потребность в новых идеях ощущалась повсеместно, но в качестве новых идей каждый раз предлагался все тот же набор привычных лозунгов и формулировок, в конечном счете сводившихся к призыву обойтись без каких-либо идей вообще.

Неудивительно, что практические шаги по созданию новых левых организаций опережали теоретические поиски. Движение не могло больше ждать, пока интеллектуалы возьмутся за дело.

Концепции «третьей левой» и «третьего социализма».

В середине 1990-х годов, когда в Финляндии коммунистическая партия преобразовывалась в Левый Союз, экономист Ян Отто Андерссон сформулировал идею «третьей левой». По мнению Андерссона, «первой левой» было буржуазное республиканское движение конца XVIII и начала XIX века. Это движение было антифеодальным, нацеленным на борьбу с привилегиями и абсолютизмом. Оно вдохновлялось «идеями свободы, гражданства и демократии».[252]«Второй левой» Андерссон называет представителей рабочего социализма, из которого, в конечном счете, выросли социал-демократические и коммунистические партии. Это движение боролось за социальные и политические права, результатом его усилий стало «социальное государство». Рабочий социализм требовал коллективистских решений для социальных проблем капитализма, отстаивал национализацию и планирование ради достижения более справедливого общества.

«Третья левая», по Андерссону, находится в фазе становления. Новое движение должно соединить ценности радикальной демократии, прав человека и социализма. «Третья левая» неизбежно опирается на традиции первой и второй, но и преодолевает их ограниченность. Первым проявлением этого было движение «новых левых» в 1960-е годы, за которым последовали экологические и феминистские движения 1970-х. Теперь левые научились думать более глобально, более внимательно прислушиваться к требованиям угнетенных народов и уважать разнообразие. Но левое движение не смогло извлечь выгоды из кризиса фордистской модели капитализма. «Вместо этого мы стали свидетелями наступления неолиберализма и неоконсерватизма».[253]По мнению финского экономиста, левые вновь станут влиятельной политической силой только после того, как в полной мере оценят смысл драматических изменений, произошедших в современном капитализме за последние два десятилетия XX века. Изменений социальной структуры развитых индустриальных обществ, деградации «социального государства» и политические перемен, последовавших за крахом Советского Союза.

Испанский социолог Хайме Пастор также говорит про зарождение «третьей левой», которая будет «способна к антикапиталистическим преобразованиям». Критически осмыслив советский и китайский опыт, «левое движение должно быть готово обновить как содержание, так и формы своей политики, начиная с самой формы политической партии и кончая подчинением институциональных действий задачам создания альтернативной социальной организации и образа жизни». Впрочем, по признанию Пастора, «мы еще очень далеки до этого».[254]Легко заметить, что несмотря на употребление сходных терминов, разные авторы подразумевают разное. Андерссон акцентирует необходимость для левых взять на вооружение освободительные идеи ранней буржуазной демократий, в то время как Пастор на первый план выдвигает антикапиталистическую альтернативу, сформулированную по-новому. Термин «третья левая» к концу 90-х годов XX века получил широкое распространение среди политических активистов, отвергающих как «новый реализм» Блэра и Шредера, так и сталинизм старого коммунистического движения. Однако, несмотря на частое употребление, это понятие долгое время не могло наполниться конкретным политическим и идеологическим содержанием.

Левые силы в мировом масштабе действительно вступили в новый этап своего развития. Но каковы их перспективы и задачи на новом этапе? Каково их место в изменившемся обществе и мире? Если проект буржуазно-демократической левой стал достоянием истории потому, что был в целом успешно реализован, по крайней мере — в Западной Европе, то рабочий социализм к концу XX века потерпел поражение. Является ли это поражение окончательным — вопрос другой. Так или иначе, к 1990-м годам можно было констатировать, что не только советская система рухнула, не только «коммунизм» прекратил свое существование как мировое движение. Социал-демократия, выжив организационно, пережила тяжелейший кризис, в ходе которого в значительной степени потеряла свое политическое лицо. К тому же невозможно утверждать, будто обновление левой идеологии может состоять в простом соединении демократических ценностей с социалистическими принципами, поскольку большая часть социал-демократических, а с 1970-х годов и коммунистических партий, именно это и декларировала в своих программах.