Деловито погромыхивая, с лязгом объявляется поезд. У Шекеля нюх: мы оказываемся строго напротив любимого вагона «нумер тринадцать». До отправления – полчаса. Курим дальше, в ожидании Эльфа. Жаль, Петрова в этот раз не будет. Приболел майор. Вспомнил, где у него сердце.

– Сынок, купи фарфору? Чашки-блюдца?

Рядом обнаруживается небритый дед-коробейник в кудлатом треухе и пуховике «Made in China». Из-под ватных штанов нагло сверкают кроссовки на толстенной подошве. Дед заговорщицки подмигивает, брякая чувалом товара. Пароль: «У вас продается славянский шкаф?» Отзыв…

Придвигаюсь к деду вплотную. Доверительно склоняюсь к волосатому уху:

– А «ДШК» есть? Или хотя бы «стингер»?!

Скоростные данные у деда на высоте. Ишь, рванул, заячьей скидкой! Может, он за «ДШК» побежал?! У меня ж денег не хватит…

– Владимир Сергеевич! Здравствуйте!

Батюшки-светы! Малярия Катаровна Фурункель собственной персоной. Вместе с камуфляжным Костей (вот кому «стингер»!) и этой… как ее? Леночка, кажется?

Симпатичная…

– Здрасьте, Мария Отаровна. Какими судьбами?

– Да вот, книжку нашу… то есть вашу… Подпишете?

О да! Прав пессимист Шекель. Читатель – он завсегда рядом. Жаль, про опусы своих собратьев по «финскому перу» наш светоч тактично умалчивает. Помню, как хохотал над приснопамятным пассажем: «…низкопробный прием, когда автор нарциссирует, предаваясь публичному самолюбованию…» Хищнику, жгущему глаголом нарцисса-низкопробца, было невдомек, что все эпизоды «от первого лица» писала королева. И вообще, это была ее идея: я спорил до хрипоты, а потом вдруг почесал в затылке… Кстати, Польских вчера звонила. Сборник стихов у нее вышел. Тираж мизерный, полтыщи экземпляров, а радовалась, будто Нобелевку отхватила! На конвент обещала привезти. Хочу!

– Владимир Сергеевич… – Госпожа профессор чувствует себя неловко. Мнется, стесняется. Хотя, казалось бы, после киднэпинга под наркозом мы, считай, родственники. – Вы продолжение… ну, дальше?.. Не планируете?

А, вот она о чем…

Не хочется огорчать Марию Отаровну, но врать и вовсе подло.

* * *

– Вы можете меня вернуть?

– Могу, Антон.

Умен, фигурист. Все понял без лишних многоточий.

– Так плохо?

– Бабушка сказала: день, от силы – два. Тебе некуда возвращаться.

Он улыбнулся, словно успокаивая меня. А может, так оно и было.

– Не расстраивайтесь. Не надо. В конце концов мне здесь даже нравится. Хотя я больше любил детективы…

И я понял, что обязан успеть. Новообретенная «Рука Щита» должна войти в текст как родная, влиться в плоть и кровь книги раньше, чем…

Домой я попал к вечеру того же дня. Костя привез, на такси. Жаркий сумбур встречи, слезы Насти («Ну что ты, успокойся, все в порядке, все хорошо…»), морщинки в уголках глаз Польских. Плевать на круги! Четвертый? Да хоть шестьдесят шестой! – фигурист, брось волноваться, хищный Снегирь уже кружит над добычей: слова, слова… И эхом: «Не расстраивайтесь…» Это он мне! Нет, это он мне, да! Володя, я тут почитала текст, прикинула: финал первого тома надо делать здесь… Спасибо, ваше величество. Я согласен. Стрельнем у Эльфа ноутбук, вы режьте по живому, без наркоза, я теперь наркоз ненавижу! – а Снегирю надо…

Гобой трезвонил по пять раз в день после еды, Тамара Юрьевна отбивалась за меня: увещевала, объясняла, рычала яростной царицей прайда, а я, озверев, играл на клавишах сумасшедшее, пьяное «prestissimo», вплетая новую нить в пряжу Мойр, не давая проклятым старухам поднять бронзовые ножницы, обрезать, отсечь… Время скручивалось спиралью: третьи сутки, однако! Что? Утро четвертых? И я сплю, упав на кровать накануне рассвета? Правда? Правда. Вчера звонил Костя. В больнице – все, конец. Фигурист, ты ему не верь. Ты мне верь. Это ерунда. Это так, мелочи. Снегирь успел. Ты веришь мне, фигурист?! Больше никуда не надо спешить. Можно посмотреть, что сотворила Польских с промежуточным финалом. Уверен: королева, как всегда, на высоте. Можно ставить точку, можно ставить подпись в вожделенном договоре зама по особым. Теперь все можно. Под боком уютно, тепло, по-домашнему сопит Настя. Кстати, почему я больше не видел Настюху в Ла-Ланге? По фазам сна не совпадаем? Наверное.

Отчаянно верещит телефон.

– Алло!

– Добрейшее утречко, Владимир свет Сергеевич. Гобой беспокоит. Не разбудил? Разбудил-таки? Ну и славненько! Вот спешу поинтересоваться: что это вы с Тамарой Юрьевной отчебучили? Наша интутка в шоке, ушла в запой, но клянется, что ошибка исключена: процесс Снегиря стремительно консервируется! Закукливается на рыцаре и только на рыцаре, перестав распространяться вовне! Она еще что-то об искусах плела, но вы же ее знаете… Так это правда? Не молчите, Владимир Сергеевич, говорите!

На стене – обои. Называются «Скала»: трещины, отлив в бронзу, белая засыпка «под лишайник». Красиво. Только сейчас увидел: красиво. За окном пасмурно. Пляшет трубка в руке. Пляшет. Рыцарь, труби в рог: Ронсеваль отзовется эхом… Рыцарь, ты безумен! Ты счастлив, рыцарь!

Сноб разума рождает чудовищ.

Чижик-Пыжик, где ты был?

– Как?! Каким образом, великий вы мой?! Да вам же памятник! При жизни!.. – Бас Гобоя внезапно мрачнеет. Наливается густым, кисельным подозрением. – Влад! Вы, случаем, не подписали левый контракт? За нашей спиной? Например, с «МБЦ»?

Смех разбирает меня, будто пиво после хорошего стакана водки.

– Ангел вы мой Восторгович! Анафема Владыкович! Полно грустить! Я ваш навеки! Скорее уж Снегирь не подписал один левый контрактик. Вы ведь меня знаете!..

– Знаю я вас. До печенок ознакомился с вашим братом. В каком смысле – не подписали? На что намекаете? Вас не устраивают наши условия? Эксклюзив? Роялти?!

– Устраивают! Я в восхищении от ваших условий! Передайте драгоценной интутке: мы еще споем с ней, яхонтовой, на два голоса! Запоминайте текст:

Ай, ромалэ, драдану,

Гулял цыган по Дону!

Шумный цыган,

Тихий Дон,

Джя, чавэла, либидо…

– Влад?! Вы пьяны? С утра?!

– Не то слово! Я пьян вами, Гобой! Фагот! Псалтериум! Альпийская вы валторна! Подпевайте басом:

Очи четные

И нечетные,

Очень разные —

Есть и красные,

По рублю зрачок,

Скидка за пучок,

С роговицею

И с ресницею!

Жонглирую телефонной трубкой, горланя обалденную чушь, достойную оваций психдиспансера, а когда Гобой, с перепугу заблажив фальцетом, прощается и дает отбой, в дверях обнаруживается хладнокровная Польских, завязывая пояс Настиного халата.

Сама Настя продолжает блаженно дрыхнуть: она у меня привыкшая.